Зовите меня Роксолана. Пленница Великолепного века

Сулеймана она увидела только через месяц. Наткнулась на него в одном из многочисленных переходов и замерла – на секунду стало трудно дышать. Все это время успешно, как ей казалось, Анастасия внушала себе, что не вспоминает о Сулеймане. В конце концов, кто он такой? Кровавый правитель, стремящийся любой ценой расширить границы своей империи. Может быть, прогрессивный политический деятель – для своего времени. Но сама Стаська-то – не отсюда! Не из «здесь» и не из «сейчас»! Чем мог быть интересен такой человек девушке, живущей в двадцать первом веке? Или, правильнее будет сказать, жившей? Может быть, она уже стала частью этого века, частью этого мира, более жестокого и… да нет, просто – совсем не такого!

Сулейман похудел и выглядел изможденным. Тоньше стала шея – а может, так казалось оттого, что на голове его сейчас был намотан тюрбан, причем гигантский, в несколько раз больше, чем его голова. Перо на тюрбане было прикреплено пряжкой с красным камнем – выглядело это, как будто у Сулеймана пробита и забинтована голова и сквозь бинт проступает кровь.

Ошалевшая Анастасия присела в реверансе – вылетел из головы весь этикет, так долго вдалбливаемый в «школе».

– Здравствуй, – сказал Сулейман и прошел мимо, а Анастасия так и застыла соляным столбом.

Не улыбнулся даже…

Куда ему улыбаться? У него совсем недавно двое сыновей умерли!

Но мог хоть что-то сказать…

Но он же поздоровался! Первым поприветствовал ее, а мог бы просто кивнуть…

Дура! Надо было слушаться советов Гюлесен и заплатить за письмо, и тогда…

И тогда – что? Помнится, кто-то вообще собирался «не выпендриваться» и не попадаться султану на глаза – лишь бы не «скатиться до уровня подлой Роксоланы». Вот ты и на месте Роксоланы, Настя, так почему же тебе так хреново? Почему ты не можешь с безразличием смотреть на лицо этого человека, с которым разговаривала только однажды? Почему? Почему тебе не все равно, Настя?

Она промучилась несколько дней. Сколько – не знала точно, ей казалось, что прошла уже целая неделя, а Гюлесен спрашивала:

– А что тебе позавчера султан сказал?

И она понимала: да, действительно, встреча в коридоре на самом деле произошла позавчера…

Она страдала, а Гюлесен все лезла и лезла с вопросами.

Сам поздоровался? Первый? Правда, что ли? А как смотрел? А где стоял? Не стоял, а шел? А шел быстро? А откуда вышел? А какое у него было выражение лица?

Лишенная навсегда возможности счастья собственного (несколько раз Гюлесен «удостаивалась чести» быть выбранной султаном, так что замужество ей не светило, равно как и возможность – после порки – еще раз попасть в покои султана, даже в качестве подметальщицы), молодая женщина, казалось, жила историями о счастье чужом. Хотя Анастасия была несправедлива к ней: ведь Гюлесен не «паслась» ни возле одной султанской жены, ни возле другой. Выбрала Анастасию в подруги и опекала как могла. А заодно и «доставала» своими расспросами.

В какой-то из дней Гюлесен же и принесла новость: Фюлане-хатун уезжает. Правда, Старый дворец, куда переселялась жена Сулеймана, находился совсем недалеко – пешком минут пятнадцать, – но жене султана, пускай и бывшей, пешком ходить не полагалось.

– А почему уезжает?

– Сама захотела, – ответила Гюлесен. – Просила султана отпустить, сказала, что ей ничего не нужно. Сказала, что тяжело ей находиться в месте, где умер ее сын. А я так думаю – из-за Махидевран. Эта змеюка… И главное – сама ведь сына недавно потеряла! Нормальная мать бы на ее месте убивалась бы, а эта – злорадствует. Так бы ей волосы и повыдергивала!

– А Сулейман что?

Не спросить не смогла, хотя и понимала, что уподобляется самой Гюлесен.

Та в ответ пожала пышными плечами.

– Что… Отпустил. Прислугу дал – целую свиту, можно сказать. Только зачем ей столько, она ж, бедняжка, никуда из Старого дворца выйти-то не сможет…

Время от времени Гюлесен вспоминала о своих европейских корнях и жалела «бесправных восточных женщин», словно забывая о том, что сейчас и сама такой является.

Отъезд прошел тихо. Подруги, если таковые у Фюлане имелись, проводить ее не пришли. Впрочем, может быть, каждая простилась с ней заранее, наедине? Как бы там ни было, за отъездом несчастной женщины следили всего три пары глаз. С балкончика – сам Сулейман, который как будто оказывал последний раз знак внимания женщине, которую когда-то любил, которая родила ему сына, а потом стала неинтересной и ненужной и которую ему уже не суждено будет увидеть.

А с крытой галереи на отъезд смотрели Гюлесан и Анастасия. Венецианка охотно откликнулась на предложение «проводить», хотя сперва и усомнилась:

– Во-первых, она ни тебя, ни меня не знает, во-вторых – думаешь, она обратит внимание, что на нее кто-то смотрит?

– Не важно, – ответила Анастасия. – Главное – что мы сделаем доброе дело. Все-таки она не будет одинокой, ее душа почувствует это. Да и Бог нам зачтет.