Зовите меня Роксолана. Пленница Великолепного века

Нужно написать письмо! Которое сын прочтет, когда ему исполнится тринадцать, в случае, если она не доживет до этого момента.

Она затребовала чернила и бумагу. И даже начала писать письмо. Но слова не шли на ум. Вместо обращения к сыну в голове было совсем другое: муж, которого она так долго не видела и по которому так сильно соскучилась, хотя и не хотела признаваться в этом даже перед самой собой.

Строчки ложились на бумагу сами собой. До этого получала от мужа стихи: он писал о своей любви к ней, писал красиво; у него был настоящий поэтический дар, и она каждый раз, когда ему доводилось надолго уехать, доставала заветные стихи и перечитывала, согревая свое сердце.

В этот раз также достала, правда, с другой целью: рассердилась и обиделась на мужа настолько, что хотела сжечь бумаги. Но все же – рука не поднялась.

И вот теперь впервые она писала ему, писала по-персидски. Не потому, что предпочитала этот язык турецкому; не потому, что считала его более «высоким» и годящимся для поэзии лучше, чем язык османов. Просто так получалось.

В дверь сунулась одна из служанок. Хюррем знаком показала, чтобы ей не мешали.

Через некоторое время на пороге возник евнух, но, увидев гневное лицо госпожи, тихо растворился.

Наконец дверь снова открылась.

– Я же велела оставить меня в покое!

На этот раз она не сдержалась: рассердилась настолько, что готова была запустить чернильницей в вошедшего. Обернулась – и замерла: к ней шел улыбающийся муж. Похудевший. Усталый. Родной. Гад и сволочь, который оставил ее одну в трудную минуту! Человек, которого ей хотелось прибить чем-то тяжелым. Человек, без которого она не мыслила своего существования…

Чернильница выпала из ослабевших пальцев, заливая драгоценный, шитый шелками ковер. Хюррем смотрела на мужа, прижав к груди трясущиеся кулачки.

Гад! Делает вид, будто ничего не произошло!

Увернувшись от мужних объятий, она сунула ему в руки свою писанину и разрыдалась.

Конечно, на этом ссора окончилась, не успев начаться: Сулейман соскучился, Сулейман чувствовал свою вину и готов был заглаживать ее любым способом. Знал, что в такой ситуации не мог поступить иначе, но разве женщинам объяснишь?

Когда он произнес это вслух, Хюррем обиделась по-настоящему. Выскользнула из-под руки мужа, вскочила, маленькая и гневная:

– По-твоему, женщины все неумны? Я не говорю о себе, хотя, если ты порой спрашиваешь у меня совета, считая меня глупой, значит, ты еще глупее меня. А твоя мать?

– Я совсем не то хотел сказать…

Но разъяренная женщина не слушала.

Она сыпала обвинениями, высказывая все, что накопилось за эти пять лет ее жизни во дворце.

Муж утихомиривал, успокаивал.

– Пообещай мне.

– Все, что ты хочешь.

Он уже предлагал ей – все, что захочет. Она тогда захотела свадьбы для Хатидже. В этот раз она будет умнее.

– Обещай мне, что ты больше времени будешь уделять сыновьям. Ладно, Михримах – девочка, но тебя не видят ни Ильяс, ни Мустафа. Я понимаю, что государственные дела отнимают у тебя много времени, но все же… Мустафа вообще большой, ты мог бы брать его с собой…

Тебя мало обвиняли в том, чего ты не делала, Хюррем? Этой фразой ты сейчас подписываешь себе очередной приговор. Скажут – скажут! – что ты хочешь сплавить старшего султанского сына на войну, чтобы его там поскорее убили. Скажут, даже несмотря на то что в комнате вы с мужем только вдвоем.

– Обещай!

– Обещаю. Ты можешь попросить еще что-нибудь. Для себя. Клянусь, я выполню.

Она улыбнулась.

– Я подумаю и скажу тебе. Но помни: ты дал клятву.

– Моя жена не может попросить такого, чего я не захотел бы исполнить.

Ошибаешься, дружок. Ошибаешься, да еще как! Твоя жена может. Если бы она еще знала, что просить…

– Останешься у меня на ночь.

Он не спросил – скорее, поставил перед фактом, но она сделала вид, что это все же был вопрос.

– Нет. Пойду спать к себе. Мне в моем положении довольно неудобно спать с кем-то в обнимку.

Ах да! Она же до сих пор не сообщила мужу, что он скоро станет отцом в третий раз!

А ведь в прошлые разы она сообщала ему еще тогда, когда сама была не до конца уверена!

– Это будет сын. И я хочу, чтобы его звали Сулейманом.

– Но я думал назвать нашего следующего сына Мехмедом. В тот раз я уступил тебе, но…

– У нас еще будет Мехмед. И Джихангир. А может быть, и еще кто-нибудь. Но этот должен быть Сулейманом. Ты ведь только что обещал, что исполнишь любое мое желание!

– Это твое желание? То, которое я могу не захотеть исполнить?

Когда он так лукаво улыбался, Хюррем готова была простить мужу что угодно. И согласиться на что угодно. Почти. Но – не сейчас.

– Ты станешь шантажировать слабую женщину? Мать собственных троих детей?

По традиции, считать ребенка, пока он не родился, нельзя: плохая примета. Но она нарочно сказала так: пускай чувствует себя многодетным отцом, и главное – пусть понимает, что мать всех его детей (не считая Мустафы, конечно) – она, Хюррем.

– Если ты хочешь лишить меня моего заветного желания, тогда можешь считать, что я хотела именно этого: чтобы наш сын носил имя своего отца.