Зрелища

Большое строительство домов тогда еще только начиналось, и мало кто помнит теперь, что значило найти комнату для жилья по тем временам. Не говоря о деньгах (цены были оглушительные), все это предприятие, начиная от поисков и кончая вселением, требовало на каждом этапе невероятной хитрости, решительности, знания людей, личного обаяния и прочего, и прочего, самых неожиданных качеств — в общем, считалось тогда первейшим по трудности. Для начала нужно было ранним утром отправиться в одно не объявленное, но всем хорошо известное место между каналом и старой церковью, где в густой толпе бродили, высматривая друг друга, сдатчики и наемщики. Ни нагрудных знаков, ни объявлений на шею они не вешали, но по каким-то приметам легко отличали друг друга. Рассказывали даже о некоторых особенно дошлых наемщиках, которые за несколько лет наловчились по одному внешнему виду хозяина определять, сколько метров в предлагаемой им комнате, есть ли отопление и телефон, какой этаж, куда окна и сколько живет в квартире соседей. Среди сдатчиков тоже попадались довольно-таки прожженные таланты, но все же не в такой степени. Так как их было гораздо меньше, от них и не требовалось такой бешеной изворотливости и напряжения всех сил, и они постепенно впадали в некоторую лень и изнеженность. Обычные человеческие ценности, заслуги в общественной, некомнатной жизни для них ничего не значили. У них была своя шкала, по которой на первом месте почему-то стояли одинокие военные офицеры, и если такой офицер появлялся у старой церкви, тут они несколько оживлялись и бросались отбивать его друг у друга. То ли им казалось, что военный офицер сможет их от чего-нибудь защитить (мало ли что бывает), то ли форма нравилась, то ли военная определенность — уж он-то никак не может оказаться чем-то другим, не тем, чем кажется по виду. Да и пьют они все же поменьше. Офицер считался самым лучшим наемщиком. Дальше шли холостые мужчины, опять же одинокие, которым наплевать, на чем спать, где есть, холодно в комнате или нет, чистый ли пол, много ли штукатурки на стенах или вся осыпалась, — в общем, спокойные, непритязательные люди, побольше бы таких. Однако с ними было сложнее, неизвестно, кем он мог оказаться при всей своей неприхотливости. Осторожно выспрашивали, не музыкант ли? Музыкантов не брали. Если был веселый, балагуристый, тоже старались не брать — у веселых всегда компания собирается и много поют, а если выпьют, то могут и побить безрассудно, и обозвать кровопийцем. Лучше уж серьезный, такой, чтоб двух слов не вязал — это вернее. Также за безответность ценились и приезжие студенты, которым не хватило общежития. Но дальше, когда доходило до семейных или до одиноких женщин с детьми, начинались гримасы, высокомерие и брезгливость, полное равнодушие к чужой судьбе и бесконечные допросы: сколько лет, мальчик или девочка, много ли плачет, а где отец, знаем мы вас, сами въедете, а тут и отец подвалит, неизвестно кто, может, большой преступник, может, слепой инвалид в коляске, будет бродить по квартире, стучать костылем — нет, не хотим вас. К середине дня одиноких с детьми выносило на края толпы, где они выстраивались грустной шеренгой, замерзшие, никому не интересные — только чудаковатые старухи подходили к ним время от времени, ища партнеров своим чудачествам. Нет ли согласных по вечерам петь на два голоса? Или играть в старинный карточный винт? А может, есть такие, кто может вслух читать по-испански? Нет? Что ж, очень жаль. Надо было сначала выучить испанский, а потом и рожать — так-то, милые.