Зрелища

Троеверов на ощупь выбрался в темный коридор, толкнулся в одну дверь, в другую — так и есть обе были заколочены с безнадежной обстоятельностью. Узенькое пространство коридорчика быстро заполнялось дымом какого-то химически-газового свойства, запах казался непереносимым даже ему, нюхавшему на заводе всякое. Пришлось отпрыгнуть в комнату и поплотнее прикрыть дверь. Окно было заделано на зиму еще Саватеевыми, здесь тоже следовало ожидать той же жутковатой обстоятельности, а крошечная форточка ничего не могла изменить. Притихшие спорщики и Лариса Петровна блуждали впотьмах, кашляли и говорили наугад все успокоительные слова, какие могли вспомнить, «пробки», «напряжение», «контакты». Но Сережа, опытный Сережа, выросший в этой квартире и знавший, на что она способна, уже стоял на коленях перед саватеевским буфетом и гремел в нижних ящиках чем-то железным — видно, искал инструменты для взлома.

Дышать становилось все труднее.

Мерзкий дым обладал совершенно исключительной удушающей способностью — казалось, раз попав в горло, он уже застревает там навсегда, и никакой кашель не в силах выдрать его оттуда. При такой густоте он грозил чёрез десять минут заполнить всю комнату и хлынуть на улицу.

— Да не то… не то, — говорил Троеверов, кашляя и отбрасьюая предлагаемые Сережей железки.

Салевич и дядя Филипп, сойдясь у форточки, негромко проклинали эту неслыханную дикость и безобразие, наперебой глотали живительный воздух.

— Это, я знаю, это все из-за меня! Он нарочно! — воскликнула вдруг в тумане Лариса Петровна.

Глотнув у форточки и зажав в руке оставленный дедом ломик, Троеверов снова нырнул в коридорную кромешность.

На секунду он замер, прислушиваясь к звукам в квартире.

Ни беготни, ни хлопанья дверей, только поблизости кто-то быстро и часто говорил «ой-ой-ой» и где-то в глубине зарождался ровный и истошный женский вопль.

— Таня-а! Ты слышишь меня? Что там случилось, эй? — позвал Троеверов, потеряв на крик сразу весь запас воздуха.

Никто ему не ответил.

Ойканье участилось, дальний вопль тоже набрал силу — голосили с каким-то удовольствием, с готовностью. Поблизости еще добавилась суматошная стукотня в стену слабеньким кулачком.

Троеверов с разгону ударился в ближнюю дверь, потом еще и еще раз.

Дверь устояла, но он сразу нащупал две точки, два гвоздя, на которых она держалась, и обрушился на них, застучал своим игрушечным ломиком, ногами, плечами, задом. Он колотился об дверь с остервенением задыхающегося человека, не чувствовал боли, разбегался и снова прыгал на нее всей тяжестью, пока не упал вместе с нею в следующий коридор.

Еще не успев подняться на ноги, он понял все.

Над потолком, вдоль стен, просто в пространстве сквозь дым ползали огненные полоски — горела проводка. В углу уже занималась и чадила невыносимо куча старого хлама, блестел угол рамки — пламя лизало почерневшие огурцы на картинке.

Он протер глаза, побежал дальше — кто-то в белом выскочил ему навстречу и с испуганным криком отпрыгнул обратно в комнату.

Следующая дверь была наполовину стеклянной, он вышиб эту стеклянную половину и пролез в нее, обдираясь. Огненные полоски ползли повсюду, изгибаясь, свешивались горящими лоскуточками — местами только они и блестели сквозь дым, больше ничего не было видно. Крики неслись теперь по всей квартире, в стороне ванной плескалась и шипела вода. Старинная иссохшая проводка занялась, должно быть, разом, повсюду, напуганные со сна люди бились о заколоченные двери, требовали помощи, но никого не осталось в стороне, чтобы спасать. Бедствие накрыло всех зараз, и в этом было самое жуткое и непривычное — никто не спасает.

Троеверов чувствовал, что еще немного, и тошнота, поднимавшаяся к горлу, задушит его, перед глазами скакали светящиеся круги и точки.

Нога стукнулась обо что-то мягкое, он снова упал, больно ударившись о валявшийся велосипед, но тут же вскочил, даже не посмотрев, обо что споткнулся. Обливаясь едкими слезами, задыхаясь, наполовину отравленный, он ломился сквозь горящую квартиру, точно в исступлении, точно навсегда, терял направление, падал, вставал, расшвыривал, где мог, горящую рухлядь. Он уже плохо соображал, что происходит, его несло словно в полу-беспамятстве. Вот еще одна дверь, так ее, ломай, а вот еще самая прочная, безнадежная, такой еще не было — он колотился и бился об нее в кровь, ломик отлетел в темноту, одна рука повисла с онемевшей кистью, он наверняка разбил бы голову об окованные железом доски, если б случайный проблеск, мелькнувший в этой затуманенной голове, не подсказал ему поднять крюк и снять цепочку.

Дверь свободно открылась.

Кошачий воздух парадной, лампочка в пятнадцать свечей, все это показалось ему дивной свежестью, морем света, летним днем. У него еще достало сил сбежать вниз к автомату, набрать какие-то спасительные номера, вбитые в память с детства.

Тут же тошнота заполнила его и согнула чуть не до полу.

19