Зрелость

Таким образом, нам всем троим доставалось от этой, можно сказать, адской машины, которую мы сами и запустили. В конечном счете мы вышли из этого невредимыми: победила дружба. Во всех наших треволнениях было много необдуманного и даже отчасти безумного, и все-таки мы проявили много доброй воли и благожелательности, никто из нас ни у кого не вызывал длительной обиды. Хотя каждый познал довольно много мрачных часов: оттого, что мы сильно были привязаны друг к другу, малейшие тени сразу же сгущались, превращаясь в тучи, заволакивавшие все небо. Разумеется, они не обретали бы такого большого значения, если бы мы жили в Париже, у нас было бы много средств от них избавиться — друзья, развлечения. Однако наше трио существовало «под колпаком», в тепличных условиях, в гнетущем уединении провинции; когда нас что-то мучило, справиться с этим было нелегко. Сартр впадал в депрессию, беспокоившую меня меньше, чем в прошлом году, хотя ничего приятного в этом не было. Ольга иногда теряла голову; когда во время пасхальных каникул в Париже мы пришли в гости к Камилле, она обожгла себе руку, с маниакальным упорством прикладывая к ней горящую сигарету. Об этом эпизоде я рассказала в романе «Гостья»; то был способ защитить себя от смятения, в которое погружала ее эта сложная ситуация. До тех пор — за исключением коротких приступов, когда меня одолевал страх смерти, — я жила в неугасимом свете счастья; почти с изумлением узнала я вкус грусти. Помню один день, когда мы с Ольгой, обе мрачные, тащились рядом по нестерпимой жаре руанского лета; на улице О-де-Робек двое ребятишек со смехом бегали друг за другом вокруг уличного писсуара, на первом этаже одного из промокших от дождя домов пиликала скрипка. В глубине улицы, сидя на складном стуле, какой-то мужчина играл на пиле, вяло напевая:

Дождь стучит по крыше,
Я его не слышу,
Сердце замирает,
Словно шум шагов.

Я слушала шум наших шагов, и сердце у меня замирало. Еще помню один обед с Марко в «Брассри де л’Опера». Ольга холодно попрощалась со мной и со смехом ушла вместе с Сартром. Они переживали идиллический момент, смотрели на какие-то вещи, радовались этому. Они завладели миром, и неприязнь Ольги исключала меня; лишенная всего, я парила в небытии. У меня перехватило горло, и я не могла проглотить свою яичницу, а слова Марко терялись где-то в безднах пустоты.

Дело в том, что теперь я не могла не принимать во внимание настроение Ольги; нет, мысли людей не были безобидным дымком где-то внутри их головы, они заполняли землю, и я в них растворялась. Ольга вынудила меня столкнуться с истиной, которую до тех пор, как я уже говорила, мне удавалось ловко устранять: другой существовал, так же, как и я, и с той же очевидностью. В силу своего характера, а также роли, которая ей отводилась в трио, Ольга упорно сохраняла сдержанность; на какое-то более или менее длительное время она могла без оглядки отдаваться дружеским чувствам, но всегда вовремя спохватывалась; у нас не было общности планов, а ведь только это обеспечивает постоянство согласия. Вдали от меня она смотрела на меня посторонними глазами, что превращало меня в объект, порой в идола, а то и во врага; для нее опасность заключалась в том, что, не помня прошлого и отвергая будущее, она решительно и безоговорочно утверждала истину данного момента; если какое-то слово, жест, решение, которое я принимала, ей не нравилось, я ощущала себя навсегда и целиком ненавистной. Я снова обретала контуры, границы; поступки, которые я считала похвальными, обнаруживали вдруг лишь мои недостатки; моя правота становилась виной. По правде говоря, Ольга не упорствовала в неприязни, но я оставалась настороже; внутренне я сердилась на нее, обвиняла, осуждала ее. То есть, иными словами, я никогда не судила себя со всей строгостью, но зато отчасти я утратила уверенность и страдала от этого; мне требовалась определенность, малейшее сомнение выводило меня из себя.