Зрелость

Более серьезное покушение было направлено против Леона Блюма. «Патриоты» хотели придать похоронам Бенвиля размах национального траура. Возвращаясь после церемонии, на бульваре Сен-Жермен они встретили автомобиль Леона Блюма, ехавшего из палаты депутатов; они его остановили, грубо обошлись с пассажирами и до того, как вмешалась полиция, серьезно ранили Блюма. Произошли аресты; Морра, писавший направленные против Блюма оскорбительные статьи, был привлечен за подстрекательство к убийству и осужден на несколько месяцев тюрьмы. Протестуя против нападения на Блюма, Народный фронт организовал мощную манифестацию, где еще раз продемонстрировал свою силу. Митинги, шествия подтверждали неминуемую победу, которую предвосхищали, казалось, события в Испании. Пассионария своим красноречием воодушевляла республиканцев. Правые проиграли на выборах; напрасно генерал Франко попытался прибегнуть к pronunciamiento[64]: победа осталась за Frеnte popular, который наши благонамеренные газеты назвали Frente crapulare и стали описывать его жестокости. Левая пресса, лихо пародируя эти рассказы, с легкостью добилась законного успеха.

Когда Гитлер захватил Рейнскую демилитаризованную зону, неопацифисты все еще проповедовали терпение. «Противостоять и вести переговоры», — писал Эмманюэль Берль. Но левые, уверенные в своих силах, держались твердо. Мир, заявляли они, не должен быть постоянным отступлением. Только благодаря пособничеству французских правых сил удаются обманы Гитлера: перед лицом решительного противника он наверняка отступил бы. Французские массы войны не хотели, но, чтобы предотвратить ее, делали ставку на жесткую политику.

Все наши друзья, да и мы сами придерживались такой точки зрения. Мы рассчитывали на Народный фронт: во внешнем мире — чтобы спасти мир, а внутри страны — чтобы начать движение, которое когда-нибудь приведет к настоящему социализму. Мы с Сартром принимали близко к сердцу победу Народного фронта; однако наш индивидуализм сдерживал наш «прогрессизм», и мы оставались на тех же позициях, в силу которых 14 июля 1935 года мы ограничились ролью свидетелей. Я уже не могу вспомнить, где мы провели ночь 3 мая; это было на площади, наверняка в Руане, по громкоговорителям сообщались цифры, которые нас весьма радовали; между тем Сартр не голосовал. Слушая политические требования левых интеллектуалов, Сартр только пожимал плечами. Жак Бост узнал результаты выборов в Париже в обществе своего брата, Даби, и Шамсона. Он рассказывал, что Шамсон торжествующе кричал: «Как мы им врезали!» — «Шамсон никому ничего не врезал», — с раздражением заметил Сартр. Разглагольствовать, ораторствовать, устраивать манифестации, проповедовать — какая бесполезная суета! Сочли бы мы ее столь же бессмысленной, если бы нам выпал случай участвовать в этом? Не знаю. Зато я почти уверена, что если бы мы были в силах действовать по существу, то мы бы это сделали; наше невмешательство в значительной мере объяснялось нашим бессилием, мы не отказывались априори участвовать в событиях. И вот доказательство: когда начались забастовки и на улицах собирали пожертвования для бастующих, мы отдали все, что могли. Панье упрекал нас за это; впервые у нас с ним произошло серьезное политическое расхождение; по его мнению, забастовки подрывали начинания Блюма, тогда как мы видели в них единственный способ добиться коренных перемен. Мы с огромным энтузиазмом отнеслись к захватам заводов. Рабочие и служащие удивили нас неустрашимой смелостью своих действий, ловкостью тактики, дисциплиной, веселостью: наконец-то происходило нечто новое, значительное, по-настоящему революционное. Подписание Матиньонских соглашений наполнило нас радостью: коллективные контракты, повышение жалованья, сорокачасовая неделя, оплаченные отпуска — что-то менялось в положении рабочих. Была национализирована военная промышленность, создано Управление по контролю над производством и потреблением пшеницы, правительство постановило распустить фашистские лиги. Глупость, несправедливость, эксплуатация теряли опору; это радовало наши сердца. Однако — и в конечном счете я не вижу здесь никакого противоречия — конформизм продолжал нас раздражать, хотя он и поменял окраску. Мы совершенно не одобряли шовинизм нового толка, который охватил Францию. Арагон писал статьи, окрашенные в цвета национального флага. В «Альгамбре», ко всеобщему восторгу, Жиль и Жюльен пели «Прекрасную Францию»: речь шла о васильках и маках, ну чистой воды Дерулед. В прошлом году мы присутствовали на празднике 14 июля, на этот раз мы решили воздержаться; Жак Бост ринулся туда, мы осудили его поведение. Это прекрасно: видеть толпы людей, шагающих к победе, которой они в итоге добились, нам же казалось пошлостью наблюдать, как они празднуют свой триумф.