Зрелость

И случилось все худшее. Изо дня в день немецкая армия приближалась. По радио слышался голос Поля Рейно: «Если когда-нибудь мне скажут, что только чудо может спасти Францию, я скажу: я верю в чудо, потому что я верю во Францию»; это со всей очевидностью означало, что все потеряно. У меня не было больше сил работать, разве что читать; я ходила в кино, слушала музыку. В Опере поставили «Медею» Дариюса Мийо в декорациях Масона и постановке Дюллена; музыка показалась мне очень красивой, и спектакль в целом получился замечательный; кроме поющего хора, был и другой: скрытый, застывший, заключенный в своего рода «мешки» немой хор; он подчеркивал некоторые моменты драмы движениями, напоминавшими скорее пантомиму, чем танец: думаю, руководил им Барро и добился большого эффекта. На несколько часов я забыла о мире. Но очень быстро вернулась в него вновь. 29 мая, открыв «Эвр», я прочитала заголовок, напечатанный огромными буквами: «Король Леопольд предал». Потом был Дюнкерк. Стало быть, Гитлер не блефовал? 15 июня он войдет в Париж? Что делать? Сартр наверняка отойдет к югу: я не хотела оказаться отрезанной от него. Я собиралась уехать в Ла-Пуэз: оттуда я легко переберусь через Луару, если, как об этом говорят, армия перегруппировывалась на другом берегу реки. Однако я не могла оставить свой пост преподавателя.

Четвертого июня парижский район подвергся бомбардировке. Родители Ольги умоляли ее вернуться в Бёзвиль вместе с сестрой, я тоже настаивала на этом: они уехали. Стефа с Фернаном направились в сторону Испании, они хотели тайно пересечь границу и добраться до США или Мексики[104]. Мне же предстояло в июне провести экзамены, и я была прикована к Парижу. Сидя на террасе «Дома», я с тревогой представляла себе вхождение немцев, их присутствие в городе. Нет, я не хотела до конца войны быть запертой в этом городе, превращенном в крепость, не хотела в течение месяцев, а может, и больше жить пленницей. Но материально, морально я вынуждена была оставаться там: жизнь окончательно перестала подчиняться моим желаниям.

Внезапно все пошатнулось. В конце июня я записала рассказ об этих днях и привожу его, ограничившись, как и в своем военном дневнике, несколькими купюрами.

9 июня 1940 года

Это было воскресенье; накануне пятичасовые новости были скверные: беспорядочное отступление в стороне Эн. Вечер я провела с Бьянкой в Опере; давали оперу «Ариадна и Синяя Борода», в зале было пусто. Создавалось впечатление последней, хвастливой и символической демонстрации перед лицом врага; надвигалась гроза, мы обе нервничали; я как сейчас вижу огромную лестницу и Бьянку в ее красивом красном платье. Возвращались мы пешком, обсуждая поражение; она говорила, что всегда есть возможность покончить с собой, а я отвечала, что, как правило, никто себя не убивает. Напряженная, обеспокоенная, я вернулась в свой отель. Это воскресенье было похоже на пятнадцать последних прожитых мною дней; утром я читала, с часа до трех часов слушала музыку в «Шантеклере», ходила в кино, еще раз посмотрела «Призрак едет на Запад» и в первый раз увидела «Любовь незнакомца». Затем в «Майё» написала Сартру. Зенитная артиллерия попала в цель; в небе — облака белого дыма, сидевшие на террасе посетители поспешили прочь. Немецкое продвижение я воспринимала как личную угрозу; меня преследовала лишь одна мысль: не быть отрезанной от Сартра, не оказаться запертой, как крыса, в оккупированном Париже. Я еще немного послушала музыку и около десяти часов вернулась в отель; я нашла записку от Бьянки: она во «Флоре», у нее для меня очень важные новости, она искала меня весь день и, возможно, ночью уедет. Я пробовала найти такси, но не нашла, поехала на метро; Бьянка сидела с товарищами на террасе «Флоры», мы ушли вместе. Она сказала, что ее отец знал от какого-то человека из генштаба, что отступление назначено на завтра, что экзамены отменяются и преподаватели свободны. У меня похолодела душа, это был конец, через два дня немцы войдут в Париж, мне не остается ничего другого, как уехать с ней в Анже. И еще Бьянка мне сказала, что линию Мажино возьмут с тыла, и я поняла, что Сартр окажется в плену на какое-то время, что у него будет ужасная жизнь и я ничего не буду знать о нем; впервые в жизни у меня случилось что-то вроде нервного срыва; для меня это был самый ужасный момент за всю войну. Я собрала чемоданы, взяв только самое необходимое[105]. Я проводила Бьянку до ее отеля на улице Руайе-Коллар, там находились ее товарищи из Сорбонны и два швейцарских друга. Мы проговорили до четырех часов утра, это было большим подспорьем — находиться среди людей в шумной компании. Еще верили в возможную победу: надо было только продержаться за Парижем до подхода американских подкреплений.