Зрелость

На следующий день в восемь часов я увидела из окна серое небо, прямоугольный сад с ужасной плоской местностью на заднем плане. Я побежала в кафе, чтобы написать Сартру, впрочем, без всякой надежды. По радио передавали новости; слушая сообщение, какая-то женщина рыдала, и я разрыдалась вслед за ней; этим утром невозможно было сомневаться в поражении, оно ощущалось во всем, в словах диктора, в его голосе, повсюду в деревне. «Так все пропало? Париж взяли?» — спрашивали нас. На стенах Иллье мужчина расклеивал объявления, касающиеся итальянцев. На всех углах улицы стояли автомобили беженцев.

В девять часов мы тронулись в путь. Путешествие было нетрудным; мы обгоняли тележки, похожие на те, что мы видели на бульваре Сен-Мишель, но уже наполовину пустые, сена для лошадей стало меньше, люди шли пешком; накануне вечером мы видели распряженных лошадей, людей, усевшихся в канавах, где они устраивали перекус, собираясь спать под открытым небом. В Ле-Мане было полно английских солдат. Мы прибыли в Лаваль, кишевший беженцами; нам встретилась машина с почерневшими шинами, которая пересекла пылавший Эврё, и я испугалась за Ольгу. Много беженцев прибывало из Нормандии. В Лавале вдоль всех тротуаров стояли автомобили, вся грунтовая земля, все площади были затоплены людьми, сидевшими среди своих тюков, до бесконечности тянулись террасы кафе, и они тоже были заполнены. На вокзале ходили слухи, что поезда, шедшие из Парижа, потерялись в пути; я узнала, что в пять тридцать будет автобус на Анже. Мы стали искать ресторан. В «Гранд-Отеле» нам рассмеялись в лицо, не осталось даже куска ветчины. Мы зашли в пивную с фаянсовыми стенами, где несколькими днями ранее все было тихо-мирно, люди играли в шашки и триктрак у окна; теперь она походила на привокзальный буфет со своими черными столами, стоящими встык, где подавали всем одно и то же: телятину с горошком; мы тоже ее съели. Я взяла свои чемоданы, попрощалась с Бьянкой и поблагодарила ее отца; свой багаж я оставила в камере хранения на автобусной станции и пошла на почту, чтобы позвонить в Ла-Пуэз. Было безумно много народу, и я прождала связи больше часа. Одна несчастная беженка подошла к телефонистке: «Не могли бы вы позвонить за меня?» Служащая рассмеялась. Из потребности действовать я попыталась помочь этой бедной женщине; она сказала мне, в какую местность ей хотелось позвонить, и я стала искать по справочнику номера абонентов: ни один ее не устроил; тот уехал, этот должен быть в поле. В конце концов я ее оставила. Я до того устала и перенервничала, что мое сердце учащенно забилось, а голос дрожал, когда я услышала по телефону мадам Лемэр; она сказала, что дом переполнен и все вверх дном, но после ужина за мной приедут в Анже. Я вошла в автобус, где мне пришлось стоять. Там я встретила бывшую ученицу из Руана, которая с рюкзаком на спине бегала от автобуса к автобусу. Мы поговорили о прошлом.

В восемь часов вечера в Анже вокзальная площадь была заполнена беженцами, не знавшими, чем заняться: ни единого места, где можно найти пристанище, некая обезумевшая, закутанная в одеяло женщина возила вокруг площади коляску с чемоданами: она до бесконечности отчаянно ходила по кругу. Я сидела на террасе, темнело, накрапывал дождь; время шло, я очень устала; наконец остановилась машина с Жаклин Лемэр и одной из ее золовок немецкого происхождения, во время всего пути обе они корили французских солдат за отсутствие у них идеала. Я съела легкий ужин и легла спать на какую-то странную кровать без сетки, матрас проваливался между деревянными перекладинами кровати, и мне казалось, будто я на дне лодки.

В течение трех дней я только и делала, что читала детективные романы и изнывала от отчаяния. Мадам Лемэр не отходила от мужа; каждую ночь его мучили страшные военные кошмары, она сидела у его изголовья и вообще не спала. Деревня была заполнена родственниками, друзьями. Все лихорадочно слушали новости. Однажды вечером, около девяти часов, позвонили: были замечены парашютисты, и мадам Лемэр просили съездить на машине за пять километров и предупредить жандармерию; на следующий день стало известно, что за парашютистов приняли простые подкрыльные поплавки.