Зрелость

В полдень автомобиль остановился в Мане между двумя большими площадями: на одной находилось kommandantur, на другой — префектура. У ворот префектуры, еще закрытых, толпились две сотни человек с кувшинами, бидонами, лейками в руках; вокруг статуи какого-то члена Конвента в шляпе с пером и до смешного маленького (думаю, Левассера) остановилось множество машин, а также грузовиков, нагруженных матрасами и кухонной посудой; беженцы, жалкие и грязные, с ребятишками и тюками, ожидая, ели, дремали; люди ворчали; говорили, что ждут уже неделю, их постоянно отсылают из префектуры в kommandantur; ходили также слухи, что в Париже вообще нет провизии. Под раскаленным солнцем голландец улыбался своей дурацкой улыбкой; он не желал стоять в очереди, но его жена при моей поддержке заставила его остаться. «Я так голодна», — говорила она детским голоском; она жаловалась, что толпа плохо пахнет, и сооружала из бумаги шляпу, чтобы прикрыть голову мужа. Говорили, что сначала требовалось получить порядковый номер, на который давался талон, с его помощью можно будет получить бензин, когда он наконец появится. В половине третьего ворота открылись, и началась толчея, но служащий прогнал всех с криком, что в три часа вагон-цистерна привезет десять тысяч литров, и бензина будет сколько угодно. Несколько человек все-таки остались, им дали талоны, позволившие получить по пять литров в соседнем гараже. Но голландец проголодался. Мы пошли на площадь; там царила атмосфера ярмарочных базаров, пыльных, переполненных людьми, палимых солнцем. Толпа солдат в сером, немецкие машины, сотни грузовиков и машин беженцев; все кафе забиты немцами. Было удручающе видеть их ухоженными, вежливыми, цветущими, в то время как Франция была представлена этим жалким стадом. Вокруг площадок кружили военные грузовики, радиомашины, мотоциклы; из громкоговорителей лилась оглушительная военная музыка и передавались новости на французском и немецком: сущий ад. Победа была написана на всех немецких лицах; каждое французское лицо выражало кричащее поражение.

В кафе нечего было есть. Мы сходили за своей провизией и разделили ее. Немцы входили, выходили, приветствуя, щелкали каблуками; они пили и смеялись. Они демонстрировали отменную вежливость. Я уронила какой-то предмет, и один из них бросился поднимать его. Потом мы сели на краю тротуара рядом с автомобилем; продолжалось шествие туда-обратно: префектура, kommandantur, люди держали в руках по-прежнему пустые лейки; некоторые садились на свои бидоны и ждали чуда: грузовик-цистерну с десятью тысячами литров бензина. Прошло около двух часов. И снова голландец, устав стоять в очереди, вернулся ни с чем. В какой-то лавке мы нашли немного хлеба и колбасы; кондитерские были заполнены молодыми немцами, которые объедались мороженым и конфетами. И снова ожидание. Около восьми часов голландец нашел пять литров бензина. Какое облегчение было покинуть этот знойный караван-сарай и катить по сельской местности! Мы нашли ферму, где проспали ночь на соломе.

Женщины проснулись с жалобами; у старой заболел седалищный нерв. «Гадкие немцы! — говорила своим фекальным голосом молодая. — Ах, если бы мне попались эти маленькие боши, как бы я их отшлепала». Муж жаловался, потому что от соломы у него щипало колени. Фермерша продала нам молоко, яйца, и совсем недорого.