Зрелость

И снова вереница машин, телеги, груженные сеном и крестьянами, велосипеды, несколько пешеходов. В Ла-Ферте-Бернаре было много беженцев, которых немецкие грузовики привезли туда и с наступлением ночи оставили, теперь они дожидались других. Снова пустые лейки и слухи: бензина нет и не будет. Я была измучена до предела и решила вернуться в Париж своими силами. С вокзала уходил поезд в столицу: он предназначался для железнодорожных служащих, которых репатриировали; было много пустых вагонов, но в них никого не пускали. Ни одного путника до Парижа не брать, таков приказ: только до Шартра, причем требовалось доказать, что это место твоего проживания. Люди рассказывали мне, что уже несколько дней приходят сюда каждое утро, и все напрасно. Говорили, что в Париже нет продовольствия, вот почему беженцев не репатриируют. Между тем газеты, радио призывали их возвращаться, и немецкие грузовики отвозили их домой; впрочем, в Ла-Ферте снабжения не было, и существовал риск там и умереть. Вернувшись, я в растерянности села на подножку автомобиля, потом решила купить еды, но не нашла ничего, кроме куска очень соленого хлеба, который уныло и проглотила. Говорили, бензина не будет три дня. Я пала духом. Оставив свой чемодан голландцам, я решила уехать любым способом; сто семьдесят километров до Парижа. Легко сказать: «Если надо, пойду пешком», однако сто семьдесят километров по асфальтовой дороге и под таким солнцем — это обескураживало. Так что я осталась сидеть на тротуаре. В кармане у меня была тысяча франков, это было много и в то же время ничего; накануне люди платили полторы тысячи за место в машине, а сегодня даже за такую цену ничего не найти. Двое мужчин прикрепили на рукава повязки и, став посреди дороги, останавливали все машины, в которых, казалось, было какое-то место, но на самом деле автомобили были забиты до отказа. Наконец остановился немецкий грузовик, к нему ринулись две женщины, и я вместе с ними; вслед за ними я перелезла через бортик. Грузовик шел в Мант: всего сорок километров до Парижа, это здорово меня продвигало на моем пути. Под брезентом было ужасно жарко, собралось множество людей, стоял густой запах бензина; я сидела на чемодане сзади и подскакивала при каждом толчке; в довершение всего я сидела против хода и с тревогой почувствовала, что у меня выворачивает желудок: меня стошнило хлебом, который я проглотила, но никто даже не обратил на это внимания. Мы остановились, я прилегла на откосе, пока другие перекусывали; один немец дотронулся до моего плеча и спросил, не хочу ли я поесть. Я ответила, что нет; чуть позже он меня вежливо разбудил. Одна старуха рассказывала, что в течение двух дней водители грузовиков одаривали всех сигаретами, едой, шампанским; они действительно были очень любезны, не похоже было, что они выполняют указания, просто им хотелось оказать услугу. Ножан-ле-Ротру показался мне чрезвычайно поврежденным, Шартр — едва затронутым, Дрё — практически целым; на дороге несколько ям от снарядов; нам встречалось много военных грузовиков, нередко солдаты нам кричали: «Heil»; в одном из грузовиков все они прикололи к своим серым мундирам роскошные красные розы. Тем временем вереница беженцев медленно тащилась вдоль дороги. В Манте я, несколько одурев, металась по городу и наткнулась на машину Красного Креста, которая как раз трогалась. Я поднялась и села на заднее место между шикарной медсестрой, похожей на некую даму из стихов Эредиа, которая об этом догадывалась и не забывала, и высокой вожатой отряда скаутов в очках; впереди находились другая медсестра и господин, некий месье де… какой-то, который вел автомобиль. Женщины рассказывали, что по всей Франции врачи бежали первыми, бросив медсестер в клиниках и больницах. Они описывали пожары вокруг Парижа, Этамп, где два ряда попавших в пробку машин загорелись, массовое бегство, недостаток помощи, смехотворность пассивной защиты: говорят, немцы смеялись, когда увидели наши траншеи-укрытия. Обе женщины были ярыми англофобами. Одна из них рассказывала, что в течение трех недель она не расставалась со своим револьвером, поскольку солдаты, английские и французские, осаждали ее машину: они хотели сбить ее, чтобы ехать быстрее. В Сен-Жермене мы сделали остановку, у меня голова раскалывалась, и я увидела в зеркале свое почерневшее от пыли лицо. Мы выпили местный напиток в совершенно пустом городе; на Сене я увидела разрушенные мосты, а дальше — воронки от бомб, рухнувшие дома, и всюду невообразимая тишина. На улице Франциска I очередь перед Красным Крестом: люди приходили узнать новости о пленных; несколько человек стояли также перед булочными, но почти все магазины были закрыты. И такая пустота на улицах! Я не ожидала встретить подобную пустыню.