Зрелость

Когда в 1938, 1939 годах мне говорили, что немцы вместо кофе глотают желудевый отвар, меня брала оторопь: мне казалось, что я принадлежу к некой породе, столь же далекой, как те племена, которые лакомятся белыми червями. И что же! Теперь мне приходилось делать усилие, чтобы вспомнить, как прежде во «Флоре» можно было пить апельсиновый сок и есть яичницу.

Некоторое число завсегдатаев располагались, как я, за мраморными столиками, чтобы читать и работать: Тьерри Молнье, Доминик Ори, Одиберти, живший напротив, в отеле «Таранн», Адамов с голыми посиневшими ногами в сандалиях. Одним из самых постоянных посетителей был Мулуджи. С давних пор он сочинял стихи и своенравно вел что-то вроде дневника; он показывал мне стихи, и я подбадривала его; в ту пору мне казалось, что нет на земле ничего лучшего, чем писать, а Мулуджи несомненно был одарен. В слегка романтизированной форме он начал излагать свои детские воспоминания. Время от времени я поправляла у него орфографические или синтаксические ошибки или давала кое-какие советы, но с осторожностью, поскольку уважала изобретательную естественность его стиля. Бубаль терпеть его не мог, потому что он был плохо одет, плохо причесан и ему случалось часами занимать столик, не повторяя заказа. Время от времени он снимался в каком-нибудь фильме, но как только получал деньги, сразу отдавал их отцу, брату, раздавал друзьям: у него никогда не было ни гроша. В Марселе он познакомился с Лолой, рыжей красавицей с выразительным ртом и шальными глазами, которой я так часто любовалась во «Флоре»; он вроде бы жил с ней: она тоже была не богата. Он не совсем принадлежал к «семье», у нас не было с ним постоянных отношений, но он был близок нам; уже давняя дружба связывала его с Ольгой, он хорошо ладил с Вандой, часто встречался с Лизой, которая тоже довольно близко сошлась с Лолой.

Каждый день около десяти часов утра два журналиста садились рядом на банкетке в глубине и разворачивали «Матен»; один из них, лысый, писал в «Пилори», другой — в «Жерб». С искушенным видом они обсуждали события. «Что надо было бы сделать, — сказал однажды лысый, — так это посадить их всех на огромное судно, которое раскололось бы пополам посреди океана. Судя по тому, как идут дела, никогда нам не избавиться от этих евреев!» Другой одобрительно кивал головой. Слушая их, я не возмущалась; было в их лицах, в их словах что-то до того смехотворное, что на мгновение коллаборационизм, фашизм, антисемитизм представлялись мне фарсом, призванным развлекать каких-то недоумков. Но потом я с изумлением опомнилась: они могли вредить, и они вредили; их собратья в «Же сюи парту» указывали убежища Тцары, Вальдемара Жоржа и многих других и требовали их ареста; они требовали также депортации кардинала Лиенара, который, проповедуя, вел антинемецкие речи. Сама их ничтожность делала их опасными.

Никто не общался с этими двумя коллаборационистами, кроме маленького черноволосого человека с вьющимися волосами, который назывался секретарем Лаваля; говорил он мало, глаза у него бегали, и нам казалось удивительным, что его должность давала ему возможность проводить столько времени в кафе. Вероятно, Зизи Дюгоммье, не афишируя своих пристрастий, принадлежала к тому же лагерю, это была неприятная старая дева, странно одевающаяся, которая с утра до вечера рисовала и раскрашивала святую Терезу из Лизьё и непорочное зачатие. Однажды она подошла ко мне: она переписчица, нет ли у меня для нее работы? Ходили слухи, что она связана с гестапо; она часто поднималась в туалет и надолго запиралась; подозревали, что она пишет там свои доносы: но на кого? На что? Предполагали, что она подслушивает телефонные разговоры. По правде говоря, в 1941 году некоторые посетители зычными голосами вели по телефону такие компрометирующие разговоры, что Бубаль разбил стекла кабины: лишенные этой обманчивой защиты, самые беспечные взвешивали с той поры свои слова; поэтому теперь Зизи не могла подслушать ничего, что заинтересовало бы полицию. Более правдоподобным мне кажется то, что она по склонности и без всякой выгоды играла в осведомительницу. В июне 1941 года она исчезла, и никто ее больше не видел.