Зрелость

Сколько бы ни занимал меня мираж Другого, я, даже разоблачив его в «Гостье», сама попалась на эту удочку, встретив себя в обличье некой другой. Говоря об издательстве «Галлимар», один журналист назвал меня «новой романисткой издательского дома»; слова веселым звоном отозвались в моей голове; эта молодая женщина с серьезным лицом, начинавшая свою писательскую карьеру, — как я ей завидовала бы, если бы она носила иное, не мое имя: и это была я! Я преуспела — настолько мой опыт был еще внове — в том, чтобы смешать себя с моим изображением: я пользовалась всем, что возвышало его. Если бы в том году мне присудили Гонкуровскую премию, я приняла бы ее с полным восторгом. А речь об этом шла; в марте[123] в «Галлимаре» мне сообщили, что у меня есть серьезные шансы. Национальный комитет писателей, сказал мне Сартр, не имеет ничего против того, чтобы я согласилась принять премию, если я не буду давать прессе ни статей, ни интервью. В тот день, когда шло обсуждение, я, как обычно, работала на втором этаже «Флоры»; однако я с некоторым нетерпением ожидала звонка, который должен был сообщить мне результат. Я надела новое платье, пошитое в Ла-Пуэз под руководством мадам Лемэр из искусственной материи, но красивого цвета электрик; свой тюрбан я сменила на более изысканную высокую прическу. Мысль о том, что с минуты на минуту вокруг меня может подняться большой шум, смущала меня, но привлекала. Однако меня не взволновало, когда я узнала, что премию присудили Мариусу Гру. Несколько дней спустя меня заверили, что я вполне подхожу для премии Ренодо; я находилась в Ла-Пуэз, когда из газет узнала, что лауреатом стал доктор Субиран, и на этот раз тоже у меня не было и тени сожалений. Я легко смирилась с этими неудачами не из гордости или равнодушия; дружеские отношения, которые у меня завязались, оказывали благотворное действие на мое самолюбие и вместе с тем не позволяли придавать ему значение.

От прежних наших дружеских связей мало что оставалось; время или же расстояние ослабило эти связи, отсутствие лишало нас их; мы встречались почти исключительно с «семьей»; в моей жизни произошла огромная перемена, когда внезапно круг наших отношений расширился.

«Призрачная Африка» и «Пора зрелости» Мишеля Лейриса поразили нас своей дотошной искренностью, яркостью стиля, лирического и вместе с тем отстраненного; нам захотелось познакомиться с их автором; Сартр встретил его в Национальном комитете писателей, и я уже говорила, что Лейрис писал о «Мухах» в «Леттр франсез». В июле, во время моего отсутствия, Сартр ходил на ужин к Лейрисам, а в октябре они пригласили меня вместе с ним. Сартр забыл номер их дома, и мы больше получаса блуждали по набережной Гран-Огюстен, прежде чем нашли нужную дверь. С бритой головой, одетый строго, с чопорными движениями, Лейрис немного смутил меня, несмотря на подчеркнутую сердечность его улыбки; но Зетта сразу меня успокоила; в ее голубых глазах отражалась юная девушка, в то время как ее голос и обращение обладали чуть ли не материнской теплотой. Обыденно меблированная квартира была заполнена книгами и современной живописью: картинами Пикассо, Массона, Миро, прекрасными картинами Хуана Гриса, по его же рисункам была выполнена обивка стульев в кабинете. Из окон открывался широкий вид на воду и камни. Лейрис работал в Музее Человека. Зетта управляла галереей своего шурина Канвейлера, который прославил большинство крупных художников-кубистов и обладал огромной коллекцией картин Пикассо. Он тайно проживал в этой квартире, нередко служившей убежищем для евреев и участников Сопротивления. Лейрисы знали множество знаменитых или известных людей и рассказывали нам о них массу историй. Они были тесно связаны с Джакометти и много говорили о нем. Лейрис, кроме того, вспоминал прекрасные времена сюрреализма, он со страстью переживал это приключение; в ту пору он густо пудрил лицо, а на его бритой голове друзья рисовали пейзажи. Он присутствовал на банкете, который вскоре после той войны состоялся на втором этаже «Клозри де Лила» в честь Сен-Поля Ру; в открытое окно он кричал во весь голос: «Да здравствует Германия!» Прохожие заставили его спуститься и объясниться; он это сделал и очнулся в больнице. Смесь мазохизма, экстремизма и идеализма доставляла ему множество жизненных впечатлений, мучительных и нелепых, которые он описывал бесстрастно, но не без некоторого удивления.

Кено был одним из ближайших друзей Лейриса; я уже не помню, каким образом определилась наша первая встреча с ним; она состоялась во «Флоре», и мы сказали Кено, что нам очень понравились «Дети грязи». Поначалу он собирался написать серьезное исследование о фантазерах, которые исступленно искали квадратуру круга и вечное движение: он говорил нам о них долго и с увлечением. Мы были удивлены, узнав, что он хорошо разбирается в математике и свободно читает Бурбаки.