Зрелость

Черная черта еще терялась где-то вдалеке; но неизбежно наступит отсутствие и расставание. Я ехала на велосипеде, я смотрела на сельскую местность, залитую солнцем и излучавшую жизнь, а мое сердце сжималось: она будет существовать и дальше, но уже не для меня. Когда я была ребенком, я пыталась поймать на лету одну из тех маленьких душ, которые пока еще не перевоплотились, и сказать вместо нее: «Я». Теперь я воображала, как позже кто-нибудь предоставит мне свое сознание и как я буду смотреть его глазами. На эту луну и этот ореол рыжего муслина смотрела Эмилия Бронте; однажды я ее больше не увижу, думала она. Одна и та же луна одинаково отражается в наших глазах: почему мы, через пространство и время, так непримиримы друг к другу? Смерть едина для всех, и каждый встречает ее в одиночку. С точки зрения жизни можно умереть и вместе; но умереть — это значит уйти за пределы мира, туда, где слово «вместе» не имеет больше смысла. Чего я желала больше всего на свете, так это умереть с тем, кого люблю; но даже если наши трупы лежали бы совсем рядом, это была бы лишь пустая химера: между ничто и ничто связи нет.

Эту сумрачную ночь я предчувствовала, пройдя через смерти, которые не были моими. Была Заза; она все еще приходила ко мне по ночам с пожелтевшим лицом под широкополой розовой шляпой; был Низан, и совсем близко — Бурла. Бурла погрузился в молчание, в отсутствие, и однажды мы узнали, что этому отсутствию следует дать имя — смерть. А потом прошло время: он не переставал быть мертвым, никогда не переставал быть мертвым. Часто, особенно ночью, я говорила себе: «Похороним его, и не будем больше думать об этом!» Как это удобно, настоящее классическое погребение! Мертвый исчезает в яме, и смерть вместе с ним; сверху бросают землю, поворачиваются, уходят, и все, свободны; или, если хотят, возвращаются время от времени поплакать на то место, где зарегистрирована смерть: известно, где ее найти. К тому же обычно люди угасают в постели, в каком-нибудь доме; их отсутствие — это обратная сторона их былого присутствия; говорят: его стул пустует; в это время он поворачивал бы ключ в замке. О Бурле, гуляя по Парижу, я пыталась говорить: его тут нет; но в любом случае его не было бы именно там, где нахожусь я; откуда он исчез? Ниоткуда и отовсюду; его отсутствие опустошало весь мир целиком. И, однако, этот мир был заполнен; в нем не остается места для того, у кого больше нет своего места. Какой разрыв отношений! Какое предательство! Каждым биением наших сердец мы отрицаем его жизнь и его смерть. Однажды мы окончательно его забудем. Однажды этим отсутствующим, этим забытым стану я.

Между тем я не могла даже пожелать себе избежать этого проклятия: став бесконечной, наша жизнь растворится во всеобщем безразличии. Смерть оспаривает наше существование, но именно она придает ему смысл; через нее совершается окончательное расставание, но вместе с тем она — ключ к любой связи между людьми. В романе «Кровь других» я попыталась показать, что она разбивается о полноту жизни, а в «Пирре и Цинеасе» я хотела доказать, что без нее не может быть ни замыслов, ни ценностей. В «Бесполезных ртах», напротив, я намеревалась отразить ужас этого расстояния между живыми и мертвыми. Когда в 1943 году я написала роман «Все люди смертны», прежде всего я предполагала, что это будет долгое блуждание вокруг смерти.

Об этом романе я расскажу позже, поскольку за первый послевоенный год он обогатился. Хочу сделать лишь одно замечание. До того, как писать «Гостью», я не один год искала подход к ней; с того момента, как я начала ее, я уже не переставала писать, за исключением коротких периодов, когда события поглощали меня целиком или парализовали меня; переход от моего опыта к литературе уже не был для меня главной проблемой. Так же обстоит дело и для большинства других писателей, мой случай далеко не исключение: мне кажется тем более уместным рассмотреть его поближе. Почему отныне у меня всегда было «что сказать»?