Зрелость

Смерть ужаснула меня, как только я поняла, что смертна сама. В то время, когда мир пребывал в покое, и счастье казалось надежным, меня нередко охватывало головокружение моих пятнадцати лет перед этим отсутствием всего, каким станет мое отсутствие во всем, причем, начиная с определенного дня, навсегда; это уничтожение внушало мне такой ужас, что я не допускала, как можно хладнокровно встретить его; в том, что называют отвагой, я видела лишь слепое легкомыслие. Замечу, однако, что ни в те годы, ни в последующие я не проявляла особого малодушия. Когда я ходила на лыжах, когда пыталась плавать, у меня не хватало смелости: на снегу я не решалась набирать скорость, а в море — не доставать дна ногой; с неловким телом, я опасалась сломать ногу, задохнуться, быть вынужденной звать других на помощь: о смерти речь не шла. Зато я без колебаний одна карабкалась на крутые склоны гор, в холщовых туфлях на веревочной подошве пересекала ледники или осыпи, где неверный шаг мог стоить мне жизни; в то утро, когда с довольно значительной высоты я соскользнула на дно бурного потока, я с любопытством подумала: это конец, такие вещи, значит, все-таки случаются! Точно так же я реагировала, когда упала с велосипеда; я с полнейшим равнодушием относилась к такому непредвиденному, но, в общем-то, естественному событию, как моя смерть. В обоих случаях свою роль сыграла быстрота; не знаю, как бы я повела себя, если бы передо мной возникла серьезная опасность, а у моего воображения было бы время разыграться; мне не выпало случая сопоставить свою трусость и храбрость. Бомбардировки Парижа, Гавра не помешали мне спать: я подвергалась лишь минимальным рискам. С уверенностью можно сказать лишь то, что в обстоятельствах, в которых я оказывалась, страх никогда не останавливал меня. Мой оптимизм избавил меня от излишней осторожности; к тому же я не страшилась самого факта умереть, если он возникнет в моей жизни в определенный момент: он станет ее финальной точкой, но все еще будет принадлежать ей; при обстоятельствах, когда мне казалось, что настал мой смертный час, я безмятежно предавалась этому пока еще живому приключению: я не думала о небытии, которое открывалось по ту сторону. Что я всеми силами отвергала, так это ужас той ночи, которая никогда не будет ужасной, поскольку перестанет существовать, но она была ужасна для меня, ведь я-то существовала; я плохо переносила ощущение своей эфемерности, конечности, чувствуя себя каплей воды в океане; временами все мои начинания представлялись мне напрасными, счастье превращалось в обман, а мир — в смехотворную маску небытия.

Смерть, однако, защищала меня от избытка страдания. «Я скорее убью себя, чем смирюсь с этим», — думалось мне. Когда разразилась война, это решение упрочилось; несчастье становилось повседневной возможностью, смерть тоже. В первый раз в своей жизни я перестала восставать против нее. В сентябре 1937 года, сидя на мысе Ра, я говорила себе: «У меня была такая жизнь, какую я хотела; теперь она может закончиться: она сбылась». И еще я, как сейчас, вижу себя у дверцы поезда, ветер хлестал меня по лицу, а я повторяла себе: «Да, возможно, скоро придет момент подвести черту, ладно, я согласна». И поскольку смерть я принимала своим сердцем без скандала, я поняла, что ее не надо бояться; несколькими годами больше или меньше — это мало что значит по сравнению с той свободой, с той беспечностью, которую обретают, как только перестают избегать ее. Я открыла для себя глубинную истину фраз, казавшихся мне пустыми: нужно принимать смерть, когда не остается никакого другого способа спасти жизнь; смерть не всегда нелепый, свершающийся в одиночестве несчастный случай: иногда она создает неумирающую связь с другим человеком, тогда она имеет смысл, и она оправдана. Чуть позже я подумала, что приобрела опыт смерти и постигла, что она ровно ничего не значит, на какое-то время я перестала ее бояться и даже думать о ней.

Однако я не остановилась на таком безразличии. Как-то летней ночью, за несколько дней до генеральной репетиции «Мух», я ужинала с Сартром у Камиллы; когда мы пешком возвращались с Монмартра, нас застал комендантский час, и мы остановились в отеле на Университетской улице. Полагаю, я немного выпила: в моей комнате, обшитой красным, мне вдруг явилась смерть. Я заломила руки, я плакала, билась головой о стены с тем же пылом, что в пятнадцать лет.

Однажды ночью, в июне 1944 года, я пыталась отвратить смерть словами. Я привожу некоторые из тех записей, сделанных наспех: