Зрелость

Де Голль прошел по Елисейским Полям на следующий день после полудня. Сартр наблюдал за шествием с балкона отеля «Лувр». Мы с Ольгой и Лейрисами отправились к Триумфальной арке. Де Голль шел среди шумной толпы полицейских, солдат, ФФИ в нелепых одеяниях, которые держались за руки и смеялись. Смешавшись с огромной толпой, мы приветствовали не военный парад, а народный карнавал, сумбурный и прекрасный. Внезапно я услышала смутно ожидаемый знакомый звук: выстрелы. Окружавшие меня люди устремились на улицу, перпендикулярную авеню, я последовала за ними, уцепившись за руку Ольги; мы свернули и попали на другую улицу: пули свистели, несколько человек распластались на асфальте, я предпочла бежать; все двери оказались закрыты, но мужчины вышибли одну из них, и мы ринулись в открывшееся укрытие: что-то вроде товарного склада внизу, заполненного картонной упаковкой и оберточной бумагой. Мы перевели дух. Мало-помалу восстановилась тишина, и мы вышли. Спускаясь с Ольгой к площади Альма, я увидела машины «Скорой помощи» и санитаров с носилками, переносивших раненых. С некоторым беспокойством задаваясь вопросом, что стало с Лейрисами, я пошла к ним; они вернулись чуть позже, невредимые. Сартр встретил нас на набережной Гран-Огюстен; он был на балконе вместе с другими членами Национального театрального комитета, когда раздались выстрелы; ФФИ приняли их за фашистов-полицейских и стали стрелять в них; они поспешно скрылись в глубине комнаты. Ужинали мы с Жене, Лейрисами и одним американцем из числа их друзей, Патриком Валбергом; он был первым из союзников, с кем нам довелось разговаривать, и мы смотрели на его форму, не веря своим глазам. Он рассказал, как он входил в Дрё, в Версаль, о волнении жителей и своем собственном. Мы только что вышли из-за стола, когда в небе послышался гул самолета, можно было подумать, что он кружит над крышей; совсем близко раздался взрыв. В эту минуту я по-настоящему испугалась. Летевший над Парижем немецкий самолет, заряженный бомбами и ненавистью, был пострашнее, чем целая союзная эскадрилья. Мы находились на шестом этаже, я предложила спуститься на первый. Валберг посмеялся над моей трусостью; не знаю, насколько другие были спокойны, но никто не возражал. Большинство жильцов собрались во дворе. Снова от взрывов задрожали стекла. Ночью все успокоилось. На следующий день мы узнали, что бомбы упали неподалеку: загорелся винный склад, здание на улице Монж было уничтожено.

Все было кончено. Париж освобожден; мир, будущее — все было возвращено нам, и мы устремились туда. Но сначала я хочу попытаться подвести итог тому, что узнала за эти пять лет.

В начале войны у «Галлимара» мне с одобрением передали слова одной красивой молодой женщины, бывшей замужем за одним автором издательства. «Что вы хотите? — сказала она. — Война не изменила моих отношений с травинкой». Я была очарована и вместе с тем смущена такой безмятежностью: по правде говоря, травинки уже не так много значили для меня. Очень скоро моя растерянность миновала, война изменила не только мое отношение ко всему, но она изменила все вокруг: небо Парижа и деревни Бретани, губы женщин, глаза детей. После июня 1940 года я не узнавала больше ни вещей, ни людей, ни часов, ни мест, ни самой себя. Время, которое в течение десяти лет кружилось на месте, вдруг сдвинулось, увлекло своим движением и меня: не покидая улиц Парижа, я оказалась дальше от родных мест, чем была прежде, находясь за морем. Так же наивна, как ребенок, который верит в абсолютную вертикаль, я думала, что истина мира незыблема, просто она еще наполовину сокрыта под оболочкой, которую сотрут годы или внезапно развеет революция; но по сути она существовала: в дарованной нам мирной жизни в состоянии брожения находились справедливость и разум. Я строила свое счастье на твердой почве под незыблемыми созвездиями.

Какое недоразумение! Я прожила не отрезок вечности, а переходный период: довоенное время. Земля открыла мне другой свой лик: разбушевались насилие и несправедливость, глупость, скандал, ужас. Даже победа не обратит вспять время и не воскресит временно нарушенный порядок; она открывала новую эпоху: послевоенную. Никакая травинка ни на каком лугу никогда не станет под моим взглядом такой, как прежде. Эфемерность была моим уделом. И История в своем потоке вперемешку со славными моментами несла огромное нагромождение безысходных страданий.