Зрелость

«Я лежала на своей кровати, животом прижимаясь к матрасу, коленями и ступнями упираясь в пол. Ночью тишина преобразилась в шум листвы и воды, незабываемый шум детства. Надо мной смыкалась смерть. Еще немного терпения — и я соскользну по другую сторону мира, туда, где никогда не отражается свет. Я буду существовать одна, вдали от других, в той чистой экзистенции, которая и есть, быть может, в точности обратная сторона смерти, знакомая мне лишь по снам; напрасно ищу я ее иногда в пустыне гор и плато; одиночество никогда не бывает законченным, если глаза остаются открытыми. Я буду бежать вдоль таинственного измерения, которое освободит мою жизнь и заставит прикоснуться к моему чистому присутствию; и, возможно, в конце я встречу смерть, сон о смерти, который всякий раз я принимаю за окончательную истину, позволяя себе самозабвенно скользить на дно небытия, в то время как некий голос кричит: “На сей раз это всерьез, пробуждения не будет”. А кто-то продолжает существовать и говорит: “Я мертва”, и в грезах о смерти, о которой может грезить живой, в это чудесное мгновение жизнь достигает исключительной чистоты моего присутствия без прикрас. Не проходит недели, чтобы я не играла в эту игру тревоги и достоверности. Но этой ночью мое тело отвергало самозабвение сна, отказываясь отдаваться смерти даже во сне, пускай даже чтобы отречься от нее, отказываясь спать; и не было во мне никакой тревоги, ибо этот отказ обладал такой силой, что смерть теряла свое значение: время упразднялось, не прибегая ни к помощи других, ни к будущему. Но это пламя требовало подпитки; мгновение оно горело воспоминаниями, и фраз, которые рвались с моих губ, было достаточно, чтобы воспламенить мое сердце; жизнь набухала, она торопила меня: но как жить во тьме этой комнаты, посреди запертого города? Я включила свет и, лежа на своей кровати, написала эти строки. Я написала начало той книги, которая и есть крайнее средство защиты от смерти, книги, которую мне так хотелось написать: возможно, работа всех этих лет была направлена на то, чтобы наделить меня смелостью и предлогом написать ее».

. . . . . . .

«И быть может, смерть, которая внушала бы мне страх всю мою жизнь, будет исчерпана в одно мгновение; я даже не замечу этого. Несчастный случай или болезнь, возможно, это будет так легко. Одно смирение ведет к другому. Я буду мертвой для других, а сама не увижу, как умираю».

. . . . . . .

«Наверняка я умру в своей постели; моя постель меня пугает: лодка, которая уносит меня; помутнение разума; я удаляюсь, я удаляюсь от берега, неподвижная подле кого-то, кто говорит и улыбается, чье-то лицо размывается на поверхности воды, в которую я погружаюсь; я погружаюсь и скольжу, и ухожу в никуда на своей постели по течению воды, времени, ночи».

Сны, о которых я упоминала в предшествующих строках, сыграли большую роль в моих спорах со смертью. Не знаю, сколько раз я получала пулю из револьвера прямо в сердце, увязала в зыбучих песках; я цепенела, исчезала, уничтожалась и находила большое умиротворение в этом уничтожении, на которое соглашалась. Я представляла себе свою смерть, как нередко безуспешно желала представить себе войну, разлуку; заглянуть туда, овладеть ими, отменить их благодаря этому обладанию. Я пересекала смерть, как Алиса пересекала зеркало, и, попав по другую сторону, я завладевала ею: я впитывала ее в себя, вместо того чтобы раствориться в ней; словом, я выживала. Испуская дух, я говорила: «На сей раз это всерьез; на сей раз пробуждения не будет!» Но кто-то продолжал существовать и говорил: «Я мертва». Это присутствие приручало смерть; я была мертва, а голос шептал: «Я здесь». А потом я пробуждалась, и истина бросалась мне в глаза: когда я умру, голос ничего уже не скажет. Иногда мне казалось, что, если мне удастся действительно сохранить свое присутствие в момент моей смерти, если я совпаду с ней, я заставлю ее существовать: это будет способ спасти ее. Но нет. Никогда она не будет мне отдана, думала я, и никогда я не соберу воедино ужас, который она мне внушает, превратив его в безысходный страх, он останется без помощи, этот пошлый испуг, как и эти сонные мысли, банальный образ черной черты, останавливающей ряд отмеренных промежутков, который составляют годы, а после нее страница остается пустой; мне не прикоснуться к ней: я познаю только тот ложный привкус, примешанный к сочному вкусу моей жизни. И мне страшно стареть: не потому, что лицо мое изменится, а сил станет меньше, но из-за того привкуса, который, накапливаясь, с каждым мгновением будет становиться все более гнилостным, из-за той черной черты, которая неотвратимо станет приближаться.