Зрячая ночь. Сборник

Автобус и без водительского контроля спокойно шел себе по маршруту. Неповоротливая старая махина выучила дорогу не хуже Вячеслава Николаевича, о чем тот не преминул рассказать. Так беседа и завязалась. Про автобусный парк, про семнадцать лет службы, про автобусы старые и маршрутки новые, про тарифы и перехватывающие парковки.

— А в праздники вы как работаете? — спросила Дама, внимательно разглядывая благодарственное письмо от префектуры, которое Вячеслав Николаевич возил в бардачке.

— Так и работаем, кому в расписании выпадет, тот и выезжает, что делать? Народ гуляет, а ты его развозишь по гостям…

— Вам выпадало?

— В прошлом году! — Закряхтел, вспоминая, как до десяти крутил баранку, а в начале одиннадцатого сел пить с мужиками в подсобке, вернулся домой первого вечером, а третьего опять смена.

— Значит, в этот раз дома встречать будете, — предположила Дама и легонько улыбнулась, только губы дрогнули, но Вячеслава Петровича как током прошибло. — Семейный же праздник. А я вот одна который год.

Он вспотел, руки заелозили по рулю, в голове все смешалось. Нужно было что-то придумать, сказать что-нибудь. Например, что семьи у него нет, не сложилось, сошлись по молодости с одной, по зрелости разбежались, детей не нажили, так и мыкается бобылем. А потом набраться бы наглости и в шутку так спросить, мол, так и так, коль разговор зашел, может, нам с вами год этот встретить вместе? И встретить, и проводить?

Слова скреблись в горле, как ангина. Забегали там сотней маленький муравьев. Вячеслав Николаевич скосил глаза и увидел, что Дама его сердца погрустнела, отвернулась к окну и перчатку с шовчиком натянула.

— Нет у меня семьи, — прошептал Вячеслав Николаевич. — Нет у меня семьи, — повторил, получилось лучше, но все равно тихо.

Она не услышала, поглядела на него, глазки ангельские, локон из-под шапочки выбился, и сказала:

— Вы мне тут остановите, пожалуйста, держите за проезд.

Мелочь из ее ладошки посыпалась в стаканчик, прикрепленный к лобовому стеклу. Вячеслав Николаевич подавился своим признанием, свернул к остановке, затормозил и стал ждать, когда неудавшаяся его любовь расстегнет ремень.

Дама долго копалась, потом щелкнула замком, открыла дверь и спустила одну ножку. Вячеслав Николаевич молчал. Внутри него вопило и стонало, а он молчал. То ли голос потерял, то ли мозги последние. На прощание Дама обернулась, посмотрела на него в последний раз и тихо, почти интимно поблагодарила.

— Спасибо. За дорогу. И беседу.

Емко так сказала, многозначительно, а он только жалко осклабился в ответ. Она легко соскочила с подножки, хлопнула дверцей и скрылась из виду так быстро, что Вячеслав Николаевич даже подумал, а не привиделась ли она ему.

Не привиделась. На сиденьи осталась вторая перчаточка, без шовчика, но точно ее. Теперь перчатка лежала в бардачке вместе с благодарственным письмом и ждала своего часа. Ждал и Вячеслав Николаевич. Теперь выезды по триста сорок девятому маршруту были для него мучительными, но желанными. Он специально подгадывал расписание дежурств так, чтобы выходить почаще. Мужики только руками разводили, хозяин-барин, конечно, только хуже маршрута не выдумаешь. Из пригорода в город, по пробкам, через МКАД да по забитому шоссе, совсем Николаич головой поехал.

А он и поехал. Вспоминал локон из-под шапочки, глаза голубые в синеву, спину ее прямую, коленки налитые и голос, глубокий голос, от которого в груди колюче, а в животе горячо.

— Дурак старый, — ругал себя Вячеслав Николаевич, потому что больше ругать его было некому, о Даме он никому не рассказывал.

Ругать, может, и ругал, но стоило подъехать к повороту, на котором она в прошлый раз голосовала зеленой сумочкой, сердце делало кульбит, двойную бочку и уходило смертельным пике в пятки. Полтора месяца Вячеслав Николаевич колесил по триста сорок девятому маршруту, полтора месяца поворот оставался безлюдным. Внутри закипала обида. Первый раз в жизни поверил в романтику, в счастье возможное поверил, и такой облом! С каждым днем разочарование становилось все горше, превращаясь в глухую злость.

Теперь, проезжая мимо поворота, Вячеслав Николаевич специально смотрел в другую сторону, но каждый раз бросал испуганный взгляд в зеркало заднего вида. Что делать, если там мелькнет зеленая сумочка, он не знал. Правда, сумочка и не мелькала.

— Совсем ты злой стал, Славка, — обиженно бросила ему сестра, когда он отказался помогать ей с переездом. — Живешь, как сыч, вот и злой. Бабу бы тебе хорошую.

Объяснять старой дуре, что шмотки ее он не потащит из Клина в Подольск, чтобы лишний раз выйти по триста сорок девятому маршруту, Вячеслав Николаевич не стал, трубку положил и все. Но слова эти корябали душу. Он и сам начал замечать, как характер его, по большому счету мягкий, день за днем становился все хуже. То на мужиков в парке рявкнет, то пассажира обругает. А все тоска сердечная, любовная болезнь. Заканчивать нужно с игрушками этими, не мальчик уже. Перейти бы на другие маршруты, может, автоколонну поменять, а что? Неплохой вариант.