Зримая тьма. Самоубийственная гонка.

Охватившая меня депрессия не принадлежала к маническому типу — тому, признаками которого является ночная эйфория, — хотя скорее всего болезнь проявилась бы именно так, если б пришла ко мне в молодости. Но мне было шестьдесят, когда она нанесла свой первый мощный удар, сразу же сбивший меня с ног. Я никогда не узнаю, что «вызвало» мою депрессию, как никто никогда не узнает причин своего заболевания, — настолько сложно переплетаются здесь в качестве факторов отклонения в области химии, поведения и генетики. Коротко говоря, задействовано множество составляющих — вероятно, три или четыре, вполне возможно, что больше, в непостижимой компоновке. Вот почему распространенное мнение о том, что существует один-единственный точный ответ — или, как вариант, совокупность ответов — на вопрос о том, почему человек совершил такой поступок, — это огромное заблуждение.

Неизбежный вопрос: «Почему он (или она) это сделал?» — обычно приводит к причудливым спекуляциям, по большей части тоже яв-

* В английском выражению «нервное расстройство» соответствует словосочетание «nervous breakdown», доел.: «нервный слом (поломка, распад)».

ляющимся заблуждениями. Догадки о причинах смерти Эбби Хоффмана были высказаны сразу же: последствия перенесенной автомобильной катастрофы, провал его последней книги, тяжелая болезнь матери. В случае Рэндалла Джаррела говорили о закате карьеры, который провозгласил автор ругательной рецензии, и о тревоге, вызванной этой статьей. Примо Леви, по слухам, угнетала необходимость ухаживать за парализованной матерью — более обременительная для его души, чем то, что он пережил в Аушвице. Любой из этих факторов мог быть постоянной пыткой для каждого из троих. Подобные отягчающие обстоятельства часто играют решающую роль, и ими не следует пренебрегать. Но ведь множество людей спокойно сносит все то же самое: оскорбления, закат карьеры, неблагоприятные рецензии, болезни членов семьи. Огромное большинство тех, кто выжил в Аушвице, не сломались. Истекая кровью и сгибаясь под давлением жизненных тягот, большинство людей все-таки нетвердыми ногами продолжают свой путь, не поддаваясь депрессии. Чтобы понять, почему некоторые погружаются в водоворот этого недуга, способного утянуть на самое дно, нужно заглянуть глубже, не ограничиваться очевидными объяснениями — и все равно ничего не получится, кроме правдоподобных догадок.

Буря, загнавшая меня в декабре в больницу, началась в июне с маленького облачка размером с бокал вина. Этим облачком был алкоголь — я злоупотреблял им на протяжении сорока лет. Подобно огромному множеству американских писателей, чье иной раз фатальное пристрастие к алкоголю столь прочно вошло в легенду, что само по себе стало предметом целого ряда исследований и книг, я использовал алкоголь в качестве волшебного снадобья, открывающего путь в мир фантазии и эйфории и усиливающего воображение. Нет смысла испытывать угрызения совести или, наоборот, оправдывать употребление мной этого вещества, приносящего покой и часто возвышающего над действительностью, которое очень сильно повлияло на мое творчество; хотя я ни разу не написал ни строчки под его непосредственным воздействием, я использовал его — часто в совокупности с музыкой — средства, вызывающего видения, доступа к которым нет у неизмененного, трезвого сознания. Алкоголь был бесценным старшим товарищем моего разума, а кроме того, другом, к чьей поддержке я ежедневно прибегал — в том числе, как я теперь вижу, — для того, чтобы утишить тревогу и зачатки ужаса, столь долго скрываемые где-то в дальних башнях рассудка.

Беда в том, что в начале того лета меня предали. Удар был нанесен внезапно, почти за одну ночь: я больше не мог пить. Как будто организм устроил протест, заодно с разумом, и вместе они сговорились отвергать ежедневную ванну для настроения, которую так долго благосклонно принимали и — кто знает? — может быть, она даже стала для них насущной необходимостью. Многие из тех, кто прежде много пил, с возрастом испытывали подобное отторжение. Подозреваю, кризис хотя бы отчасти объяснялся метаболизмом: печень взбунтовалась, как будто говоря: «Хватит, хватит!» — во всяком случае, я обнаружил, что алкоголь даже в минимальных количествах — хотя бы глоток вина — вызывает у меня тошноту, необоримые и очень неприятные головокружение и слабость, ощущение, будто я куда-то падаю, и, наконец, явное отвращение. Друг и утешитель покинул меня не постепенно и неохотно, как поступил бы истинный друг, а в одночасье — и я остался один-оди-нешенек, не зная, куда плыть дальше.