Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви

— Весьма неестественный, — признался первый.

— Как две звезды, — вставил второй.

— Была она, в сущности, словно охвачена скрытым восторгом?

Да, если подумать, похоже, что была.

Герцогу было радостно и горько. «Я не помню, — сказала ему 3улейка, — ничего этим утром до того, как оказалась у вашей двери». Горько и радостно было наблюдать, как этот набросок дорисовывают неумелые карандаши. Нет, в том, чтобы ныне жить в былом, оставалась только горечь.

— И к чему все эта болтовня? — спросил он сухо.

Юноши поспешили перейти к вопросу, от которого герцог их отвлек.

— Когда вы только что с ней прошли, — сказал первый, — она нас совсем не узнала.

— А я так хотел пригласить ее на ланч, — сказал второй.

— Ну?

— Ну, мы думали, может, вы нас еще раз представите. И тогда, возможно…

Последовало молчание. Герцог почувствовал приязнь к товарищам по любви. Он хотел уберечь их от мук, которыми сам был охвачен. Так очеловечивают нас печали.

— Вы влюблены в мисс Добсон? — спросил он.

Оба кивнули.

— Тогда, — сказал он, — вы меня со временем отблагодарите за то, что не дозволил вам больше иметь дел с этой дамой. Любить и быть отвергнутым — разве может судьба для нас придумать большее неудобство? Думаете, я голословен? Так знайте же, я тоже люблю мисс Добсон, и я ею отвергнут.

Ответ на подразумеваемый вопрос «а у вас-то какие шансы?» был очевиден.

Изумленные и сконфуженные юноши развернулись на каблуках.

— Погодите! — сказал герцог. — Позвольте мне, справедливости ради, исправить ложное впечатление, которое вы, возможно, обо мне составили. Мисс Добсон меня отвергла не потому, что разглядела или вообразила во мне какой-то изъян. Она отвергла меня просто потому, что я люблю ее. Она отвергает всех, кто ее любит. Видеть ее значит ее любить. Поэтому закройте на нее глаза. Исключите из кругозора. Не замечайте ее. Обещаете?

— Постараемся, — сказал после паузы первый.

— Большое спасибо, — добавил второй.

Герцог проводил их взглядом. Хотел бы он сам последовать своему совету… А что, если так и сделать! А что, если отправиться сейчас к казначею, получить отпускной билет и бежать прямо в Лондон! По заслугам было бы Зулейке спуститься и увидеть, что ее пленник сбежал. Он представил, как она озирается, ходит по галереям, зовет его. Представил, как она, шурша юбками, идет к воротам колледжа, заглядывает в сторожку привратника. «Его светлость, мисс, проходил минуту назад. Он сегодня уезжает».

Но хотя воображение его наслаждалось этими замыслами, он прекрасно понимал, что ничего такого не сделает, — понимал, что будет ждать Зулейку смиренно, нетерпеливо, пусть даже она переодевается до Страшного суда. У него не было желаний, не к ней устремленных. Что от него останется, если забрать любовь к ней? Ничего — хотя не прошло суток, как эта любовь была к нему добавлена. Ах, зачем он увидел Зулейку? Он думал о своем прошлом, о его холодном великолепии и безразличии. И понимал, что возврат невозможен. Корабли его сожжены. Киферовы Младенцы подожгли флотилию, и она вспыхнула как спичка. Он на острове чародейки завяз навсегда. Навсегда завяз на острове чародейки, которой до него нету дела! Как в таких жалких обстоятельствах поступить? Он видел два пути. Первый — зачахнуть медленно и мучительно. Второй…

Теоретически герцог всегда держался мнения, что тому, для кого в жизни невозможно счастье, следует поскорее с ней расстаться. Теперь вдруг эта теория столкнулась с практикой.

Вопросом о том «достойно ли в душе сносить с терпением удары», он, «древний римлянин больше, чем датчанин»,[43] никогда не задавался. Никогда не прислушивался к гоготу, который зовут «общественным мнением». Суд равных — только такому арбитражу, нередко говорил он себе, возможно подчиниться; но кто бы в том суде заседал? Не знавший равных, он ни перед кем не держал ответа — командир своей души, деспот своего будущего. Только к собственным предписаниям он прислушивался, и предписания эти — столь мало было в нем датчанина — отличались всегда простотой и категоричностью. И теперь он себе отдал категоричную и простую команду.

— Извините, что так долго, — пропел сверху голос. Герцог посмотрел наверх. — Я почти собралась, — из окна сказала Зулейка.

Это мимолетное виденье придало новый тон его решению. Ему стало ясно, что смерть от любви к ней не будет мерой предосторожности или плодом отчаяния. Нет, то будет чувственная роскошь — пылкий восторг, от которого нельзя отказаться, Что может быть лучше смерти от любви? Таинство брака в сравнении с таинством смерти казалось ему убогим. Смерть — душа несравнимо выше и прекрасней. Настоящий брачный венец — один лишь смертный венец.

Герцог запрокинул голову, развел широко руки и практически побежал. Да, он добьется своей невесты раньше, чем зайдет солнце. Он еще не знал, каким образом добьется ее. Главное, что уже сейчас он, быстроногий и полнокровный, шел к ней, и она слышала его приближение.