Зверь

Он снова подошел к несчастному, взял его за обе ру­ки и, пока его длинные сухие пальцы бегали по непод­вижным фалангам, громко переводил суду:

—       Жак! Скажи мне, кто убийца? Я чувствую, что ты знаешь. Я уверен. Это не ты, дитя мое! Ты не спосо­бен совершить такое. Ты не можешь скрыть правду от меня, твоего учителя, который научил тебя понимать и быть понятым. Почему ты не назовешь имя виновного? Он дорог тебе? Потому что ты его любишь? Даже если это и так, ты должен назвать его, ты ведь всегда жаж­дал правды. Это твой долг — ты не имеешь права по­зволить осудить себя, поскольку ты невиновен. Почему ты молчишь? Ты боишься? Боишься чего? Кого? Ах, Жак, если б ты знал, какую боль мне сейчас причиня­ешь!

Обескураженный, старик медленно направился к барьеру для свидетелей, повторяя:

—        Он не убивал, господин председатель! Нужно сделать невозможное, чтобы найти настоящего преступ­ника!

—       Утверждения свидетеля, несомненно, достойны со­чувствия, — сухо произнес генеральный адвокат Бертье.— К несчастью, мсье Роделек забывает, что обви­няемый не только признался в убийстве, но и расписал­ся в этом отпечатками пальцев.

—     Даже если бы мне привели и более убийственные доказательства,— ответил старик,— я не поверил бы в виновность Жака...

—     Суду, — перебил председатель,— известно, что вы лучше всех знаете обвиняемого. И он просит вас отве­тить на следующие вопросы. Повинуясь голосу совести, скажите, вы уверены, что Жак Вотье невиновен?

—      По совести, — с ударением ответил Ивон Роделек,— я уверен в этом!

—      В таком случае не могли бы вы высказать суду ваши предположения относительно личности истинного преступника?

—       Как я могу? О смерти молодого американца я узнал только из газет — как все.

—      Полагаете ли вы, что, несмотря на упорное мол­чание и отказ отвечать, Жак Вотье вменяем?

—       Я уверен в этом. Только какая-то неизвестная нам тайна заставляет его молчать.

—       Его интеллектуальные способности, которые вы развивали в течение многих лет, действительно очень высокого уровня?

—      Жак — один из самых организованных умов, ка­кие я когда-либо встречал в течение своей долгой жиз­ни.

—       Вывод, следовательно, простой: все, что делает Жак Вотье, он делает умышленно. Что вы думаете о его романе «Одинокий»?

—      Я о нем такого же хорошего мнения, как и все, кто его прочел без предвзятости, — ответил старик мягко.

—    Он написал его один или с чьей-либо помощью?

—      Жак написал свою книгу алфавитом Брайля ис­ключительно сам. Моя роль сводилась только к тому, чтобы переписать ее с помощью обычного алфавита.

—      Считаете ли вы, что книга отражает подлинные чувства автора?

—     Я думаю, что да... Это одна из причин, не позво­ляющая мне допустить, чтобы человеку, написавшему такие превосходные страницы о милосердии, могла даже на мгновение прийти мысль причинить зло ближнему.

—      Среди этих страниц, квалифицируемых свидете­лем как «превосходные», — заметил генеральный адво­кат,—есть и посвященные собственной семье автора, ко­торые с моральной точки зрения обычному читателю могут показаться довольно сомнительными.

—    Я всегда сожалел об этом,— признался Ивон Ро­делек.— Но мои попытки уговорить Жака исключить не­которые страницы оказались напрасными. Юный автор неизменно отвечал: «Я написал и всегда буду писать только то, что я думаю, иначе я был бы неискренним по отношению к себе самому».

—     Суд благодарит вас, мсье Роделек, и считает не­обходимым отметить, прежде чем вы покинете зал за­седаний, важность того благородного дела, которым вы с вашими сотрудниками заняты в тиши института в Санаке.

—   Я предпочел бы, господин председатель,— ответил старик угасшим голосом,— никогда не удостаиваться по­добной похвалы в таком месте и при таких обстоятель­ствах.

Сгорбившись и опустив голову, Ивон Роделек на­правился к выходу. Этот прекрасный человек не созна­вал, какое впечатление его спокойные и взвешенные, трогательные в своей искренности показания произвели на суд, присяжных и всех присутствующих.

Даниель Жени испытывала те же чувства, что и большинство из находившихся в зале людей. Даже не прилагая особых усилий, благодаря только своему здра­вому смыслу и благородству, директор института про­лил свет на темную до тех пор личность подсудимого. Кульминацией в его долгом выступлении был тот мо­мент, когда у обвиняемого после прямого вопроса учи­теля потекли из потухших глаз слезы. Завеса вдруг спа­ла, и Даниель, как и многие другие, подумала, что сильный человек, способный плакать, должен иметь сердце. Эта мысль резко ослабила впечатление от живот­ной физиономии, сквозь которую стало вдруг прогляды­вать человеческое лицо. Она убеждала себя, что слезы сделали Вотье почти красивым. Может быть, ей это только казалось? Однако она была уверена, что замети­ла в ту минуту выражение чувства на грубом, бесстра­стном лице. У нее было ощущение, что слепоглухоне­мой видел и слышал лучше, чем нормальные люди,— та­ким внезапно открытым выглядело его лицо.