Зверь

Его отец, сенатор Белл — мы могли оценить здесь сдержанность и уравновешенность его показаний, из ко­торых был исключен малейший намек на чувство мести по отношению к убийце единственного сына,— разве он не поведал нам о том, что самой большой радостью для сына в его новой миссии были постоянные контакты с французскими кругами в Нью-Йорке? Разве Джон Белл не пошел на разрыв с красавицей с Бродвея, чтобы иметь возможность побывать во Франции, которую он так любил, хотя никогда ее еще не видел? И разве отец, обнимая его в последний раз перед отплытием «Грасса», не сказал ему: «Может быть, из путешествия ты приве­зешь француженку. Всем сердцем я желал бы этого!» Мне кажется, господа присяжные, что было бы трудно сильнее любить Францию, и между тем спустя три дня, находясь на борту французского теплохода «Грасс», то есть уже на территории Франции, молодой американец был зверски убит одним из наших соотечественников.

Конечно, мотивы остаются неясными, и мы должны отдать должное защите: ей удалось заронить в умы со­мнение на этот счет, но преступление—вот оно! — на­лицо, дважды удостоверенное — многими отпечатками пальцев, снятыми на месте происшествия, и неоднократ­ными признаниями убийцы. Можно также позволить се­бе растрогаться тем печальным фактом, что преступник страдал от рождения тройным недугом, серьезно отяго­щавшим его существование. Было бы нелепо отрицать, что положение слепоглухонемого от рождения — очень незавидно, но является ли это оправданием для убий­ства? Допуская даже, что Жак Вотье с детства был одержим злобой против окружающих, против тех, кто имел счастье видеть, слышать и говорить, все равно спро­сим себя: давала ли эта звериная ненависть право на убийство? Допустимо ли набрасываться на незнакомого человека, к тому же иностранца, который не сделал ни­чего плохого,— на этого молодого американца, отец ко­торого без колебаний заявил: «Я убежден, что если бы мой сын познакомился с Вотье, он им заинтересовался бы — душа у него была благородная».

Единственным возможным оправданием поступка Вотье— если допустить, что вообще можно оправдать пре­ступление,— могла бы быть его невменяемость. Некото­рым из вас, господа присяжные, в начале процесса мог­ло показаться, что мы имеем дело с опасным сумасшед­шим. Справедливый приговор в таком случае мог бы быть иным: поскольку это снимало бы ответственность с подсудимого, защитники могли бы надеяться отпра­вить его в дом для душевнобольных, где он закончил бы свои дни, не представляя постоянной опасности для об­щества. Но показания свидетелей, осведомленность, ав­торитет и независимость которых вне всяких сомнений, доказали, что Жак Вотье — вменяем.

Зверем он только выглядит — хорошо зная, какое тя­гостное впечатление на других производит его внеш­ность, он пользуется этим, чтобы обмануть всех. При необходимости он готов публично симулировать страш­ный истерический припадок, чтобы усилить ложное представление о себе. Все эти гортанные нечеловече­ские крики, слюна, которая течет изо рта, жесты убий­цы— только орудие самозащиты, которым он умело пользуется. Он очень хорошо знает: то, что склонны простить человеку грубому, неспособному себя контро­лировать, никогда не простят человеку культурному. А перед нами именно интеллектуал, действующий созна­тельно, рассчитывающий малейшие свои поступки. Его упорное молчание с того момента, когда он сознался в своем преступлении, — лишнее тому доказательство: этим он надеется убедить суд, несмотря на свои призна­ния и отпечатки пальцев, что не несет ответственности за убийство. Разве нам не давали понять, что Жак Вотье признался в преступлении только для того, чтобы скрыть имя подлинного убийцы, одному ему хорошо из­вестного?

К сожалению, эти утверждения, согласно которым кто-то другой или даже двое других могли убить Джона Белла, ни на чем не основываются, в то время как от­печатки пальцев — неопровержимое доказательство, и против него бессильны любые речи. Благодаря богатому воображению мэтра Дельо дело обретало в какие-то мо­менты такой же оборот, как в детективном романе. Но лучшие романы этого жанра всегда заканчиваются об­наружением преступника. И когда он известен —а в данном случае он известен с того момента, когда стю­ард Анри Тераль первым проник в каюту жертвы,— на­казание должно быть неотвратимым, иначе в этом мирг не останется справедливости.

Считаю необходимым напомнить здесь некоторые за­явления свидетелей со стороны обвинения. Для нача­ла—точные показания комиссара теплохода: «Единст­венный ответ, которого с помощью жены мы могли от него добиться, был: «Я убил этого человека. Я офици­ально признаю это и ни о чем не жалею». Ответ, кото­рый сам Жак Вотье написал с помощью точечного ал­фавита Брайля и который был передан капитаном Шардо следователю по прибытии в Гавр».

Эти показания подтверждены капитаном Шардо.