Звери малой земли

Чонхо хотел было сказать ей, что она прочно обосновалась в его голове, будто бы более приятного пристанища найти нельзя было, но нахлынувшая на него волна волнения остановила порыв объясниться. Лучики утреннего солнца играли на кончиках ресниц Яшмы. Тонкие волосы, выбившись из растрепанной ночной косы, обрамляли ее лицо легкими облачками. Яшма светилась изнутри предвкушением того, что последующая жизнь принесет ей гораздо больше, чем первые одиннадцать лет на земле. Чонхо показалось, что он видел наяву и любил ничуть не меньше и эту будущую Яшму.

– Я расскажу тете Дани, как ты нам помог, и она тебя вознаградит. Может быть, она даже согласится поселить тебя к нам. У нас есть лишняя комната. И тогда тебе не придется больше спать на холоде. Ты всегда будешь сыт здесь. Может быть, тебя даже в школу отправят. Как же я рада, Чонхо! – Она улыбнулась и пропустила его через ворота.

* * *

На третье утро пребывания в тюрьме Дани пробудилась от тошнотворной мокроты в нижней части тела. Она сообразила, что обмочилась во сне. После ареста во время демонстрации она все держалась, не позволяя себе справлять нужду, как остальные, прямо на пол. Никаких ночных горшков в женской камере не было предусмотрено. Воду они также не получали, и все это время она ощущала, как выделения заполоняют ее тело и распространяются по нему, придавая коже желтоватый оттенок. Прошлой ночью она – женщина образованная и смелая – засыпала с мыслью о том, что не может быть большего наслаждения или удовлетворения, чем в момент, когда выпускаешь скопившийся водопад мочи вдали от посторонних глаз.

По мере того как Дани приходила в себя, тупое ощущение облегчения плоти сменилось чувством стыда, и, впервые за время заключения, она заплакала. Сокамерницы никак не прокомментировали ни произвольное мочеиспускание, ни слезы. Никто и не подумал попытаться успокоить ее. В растянутом во времени процессе разрушения личности заключенных не было места тому духу единения, который они разделяли перед лицом скорой героической гибели.

По другую сторону коридора лязгнула дверь. К ним направлялся солдат с ведром в руках. Дани приготовилась к очередному холодному душу. Солдат последние два дня пытался, окатывая пол водой, хоть как-то приглушить гнилостный запах внутри камеры. Однако на этот раз он поставил ведро на настил и позвал по-японски:

– Коко-ни Киму Дани иру?

Она поднялась, шатаясь на ослабленных ногах:

– Ватаси-га Киму Дани дэсу [33].

Солдат сморщил нос и поднес мясистый палец к ноздрям, словно с каждым движением исходивший от нее запах ощущался все сильнее. Хлипкие усики тюремщика, лощеные и закрученные, как розетка на скрипке, слегка дрогнули. Другой рукой он поманил ее за собой.

– Выходи, – сказал он, распахивая дверь.

Никаких дополнительных объяснений не последовало, но Дани и так поняла, кто пришел ей на помощь. Она поспешила выбраться из камеры, пока солдат не передумал. Он захлопнул дверь. Дани даже не удостоила оставшихся в камере узниц взглядом на прощание.

Первые часы после освобождения все, на что Дани была способна, – это соскребать с себя грязь и жадно пить воду. Затем она рухнула в теплую, чистую постель и проспала бессчетные часы. Ей казалось, что она уже больше никогда не покинет стены своей комнаты и не заговорит с кем бы то ни было. Ей захотелось завернуться в плотный кокон, чтобы ревностно сохранить в нем свое тело, силы и здравый рассудок. Лишь по прошествии нескольких дней она попросила принести ей новорожденную дочку Луны, но подержала малышку она совсем недолго и ничего не сказала девочкам по поводу того, как отлично они справились в ее отсутствие. Яшма попробовала рассказать о друге, который сбегал за повивальной бабкой, но Дани лишь отмахнулась от нее.

– Но без него Луна бы не была с нами, – тихо, но настойчиво продолжила Яшма. – Она могла бы умереть.

– Хватит, – отрезала Дани. – Луна же жива, разве нет? А очень многие люди погибли. Я сама чуть не умерла. Оставь меня в покое, мне нужен отдых.

По мере того как Дани восстанавливалась, ее все больше терзали мысли о неизбежном визите судьи. По прошествии недели он навестил ее. К тому времени она привела себя в порядок и облачилась в свой самый привлекательный наряд: парижское платье, украшенное черным стеклярусом. На шее у нее сверкали бриллианты. К груди был приколот цветок магнолии. Кожа светилась подобно мрамору под покровом черного бархата. Матовые губы горели алым цветом.

– Вы бледны, – заметил судья по-японски, когда увидел ее. Дани ответила ему самой почтительной улыбкой и взяла его пестрящую пигментными пятнами руку. Она поднесла тыльную сторону руки благодетеля к губам и покрыла ее поцелуями, а затем прижала ее к линии декольте.

– Вы, наверное, понимаете, что последнее время я сама не своя… – отметила она. – И все же я здесь. Благодаря вам.