Звезда для Давида

С одной стороны было волнительно, как бы кто не заметил, но с другой, нельзя было удержаться перед обаянием раскрывающейся внезапно перед тобой тайны.

Знаете на что это похоже? Если вы когда-нибудь стояли перед закрытой дверью безнадежно гадая что же находится за ней, и вдруг она под вашим нажимом начинает открываться, то вы меня поймете. Если нет, то просто поверьте. Конечно же, я подняла крышечку…

–Что это? – на дне коробочки лежал пожелтевший, почти рассыпавшийся от времени листок бумаги, исписанный мелкими синими буковками быстрого, но аккуратного почерка, на неизвестном мне языке. Тогда я побоялась переспрашивать у взрослых, решив промолчать о своей находке, но я ее запомнила. И почему то сейчас, я думаю, что возможно это была древняя молитва, молитва моего рода. Рода семьи Френкель, может быть когда -то ее читал мой прадед Давид….

История 1. Давид. Киев 1917 год

Сказал негодяй в сердце своем: нет Б-га! Губили, гнусности совершали, нет делающего добро. Г-сподь с небес взирает на сынов человеческих, чтобы видеть, есть ли разумный, ищущий Б-га. Все отделились, загрязнились вместе, нет делающего добро, нет ни единого. (Псалмы Давида)

– Собирай вещи, Голда! Поспеши…, – Давид устало смотрел на суетящуюся по дому жену. Его сознание словно превратилось в вату, мысли обмякали и рассыпались, так и не успев сформироваться. Дом был наполнен суетой, криками детей, ворчанием жены, упорно твердившей, что все обойдется.

– Не обойдется, – сердито выдохнул Давид, сминая в руках злосчастную бумагу, согласно которой его дом и его мануфактура более ему не принадлежат. Он перевел взгляд на Голду. Жена тщательно терла серой, старой тряпкой грязные следы сапог. Следы от утреннего визита трех вооруженных красноармейцев. Голда была встревожена, но успокоить ее можно было только сказав, что все это не правда, что все останется так как и было раньше. Голде хотелось этого обмана самой себя настолько, что эта медленная, как слеза идея внезапно пришла к ней в голову, пришла и застряла, немного заглушая пульсирующий страх перед неизбежным, мрачным, будущим прозябанием. Голда не хотела, не умела, да и не знала, как привыкнуть к тому, что дом более ей не принадлежит, и его необходимо отдать чужим, незнакомым людям, которые каким-то неведомым ей чудом получили на это право. А она, а Давид, а дети… Лелик, Дора, Арон. Детииии! Материнская жалостная любовь сдавила грудь, она на секунду замерла, но не в силах выносить боль, продолжала тереть грязь у порога, с особым рвением, словно вместе с этими следами, она сможет смыть грязь трагичных для ее семьи решений новой власти.

– Будьте прокляты, – измученная болью шептала уставшая Голда, -Лелик, помоги Арону собрать вещи. Да что же вы все разбрасываете?

Голда вытерла, сырые от въедливой соли слез, щеки концом мятого, серого передника. И направила все свое внимание на кричащих, без всякого дела, детей. Лелик отчаянно пытался заставить Арона выполнять задание матери, при этом лупя его ладошкой по спине. Посчитав это забавной игрой, маленькая, но шустрая Дора тоже присоединилась к Леле, и в свою очередь, лупила Арона какой-то игрушкой.

Арон уворачивался, кричал на сестру и брата. Шум и гвалт в какой-то момент стал настолько невыносим, что Голда не выдержала. Она крепко ухватила Лелю за шиворот.

– Лелик, ну как же так, он же твой брат. Да и времени у нас очень мало, нужно все собрать.

Маленькая Дора, испугавшись грозного тона матери, прижала к груди ватную куклу с пуговичными глазами, и тоже тихонько заплакала. Она не понимала почему мама сердится, почему все бегают, вытаскивают из разных углов дома груды разнообразных вещей, превращают, некогда уютный и аккуратный домик в хаос.

– Мама, я не хочу уезжать из дома, – дети кричали одно и тоже на три громких голоса.

Голда еле сдерживала накопившиеся рыдания. Она невольно стала впитывать эти взгляды ужасного страдания, от трех пар огромных, усталых детских глаз.

– Мама, расскажи сказку…, – ныла, разрывая до боли сердце матери, крошка Дора.

Голда хотела зашипеть на детей от обиды и злости, и самое главное от такой совсем не взрослой растерянности и беспомощности. Но вековая мудрость еврейской материнской любви шептала ей о другом: а что если еще хоть чуть-чуть, хоть немного, но так как всегда, словно бы и не нужно уезжать из родного и любимого дома. Голда, плавным, привычным, неторопливым жестом мягких рук, усадила детей в кружочек на старый диван, прижала к груди темноволосые детские головки, все-таки решилась рассказать сказку.