Звезда и шпага

По окончании службы, мы вышли из церкви и направились в собрание, отмечать всем командным составом полка Рождество Христово. В это же время унтера и офицеры — не командиры, готовили полк к выступлению. Денщики чистили коней и сбрую, каптенармусы и квартирмейстеры приводили в порядок своё хозяйство, пересчитывая патроны, карабины и мушкеты, а также сменные части к ним, из тех, что скорее всего выходят из себя, замки, курки, спусковые крючки. Проверяли повозки полка, меняя рассохшиеся колёса и треснувшие оси, прохудившиеся тенты и разболтавшиеся борта фур, телег и ящиков. В то же время, мы сидели в тишине офицерского собрания, рядом с большой елью, украшенной к Рождеству, и ждали полуночи. Пили, ввиду того, что на завтрашний рассвет назначено выступление, мало, к тому же, на голодный желудок старались не злоупотреблять. Когда громадные настенные часы, ещё с одной стрелкой, времён едва ли не Петра Великого, пробили полночь, Михельсон поднялся с полным бокалом шампанского вина, одну бутылку которого добыли к Рождеству, и произнёс:

— С Рождеством Христовым вас, господа офицеры!

Мы сдвинули бокалы, у всех, кроме премьер-майора они были полупустые, бутылка-то одна на четыре десятка офицеров, зазвенело стекло. Мы выпили эти крохи шампанского, и я с горечью вспомнил былые праздники, что мы справляли куда шумней и веселей. Даже в Польше, где, вроде бы тоже была война и нешуточная, шляхетные паны резались очень жестоко, но это только добавляло бесшабашности нашим попойкам. Как не веселиться, если завтра тебя могут убить в стычке, которыми изобиловала та война. Теперь же мы с мрачными минами сидели за столом, снедали, как говориться, что Бог послал, но без аппетита. Никто не вспоминал былые времена — схватки и попойки, вот так сильно изменила нас эта чёртова гражданская война.

Этот «праздник» длился около полутора часов. После чего премьер-майор поднялся и, отсалютовав нам бокалом с мозельским, произнёс:

— На погибель Пугачёву!

— На погибель! — ответили мы, сдвигая бокалы.

— Я покидаю вас, господа, — сказал Михельсон, ставя бокал на стол, — а вы веселитесь. — И вышел из большой столовой, где мы праздновали.

Следом за ним, отговорившись пожилым возрастом, нас покинул его заместитель, секунд-майор Матейко. Ну, а после как плотину прорвало, один за другим выходили мы из столовой, оставляя на столах тарелки с недоеденными блюдами и бокалы с недопитыми винами. Не было ни у кого желания праздновать, а гремящие за окнами фейерверки и радостные крики навевали мысли о некоем пире во время чумы. Как там выносили из-за стола умирающих от этой страшной заразы, так и тут, очень скоро многие из веселящихся сегодня людей окажутся на том свете.

Я улёгся на большую кровать, прямо-таки супружеское ложе какое-то, и быстро уснул под весь этот грохот фейерверков и всё более громкие крики празднующих Рождество Христово людей.

Утро следующего дня было наполнено обыкновенной суетой. Все передвигались исключительно бегом или же, будучи конными, быстрой рысью. Хотя выступали — немыслимое дело! — без предварительного смотра, что существенно ускоряло наше выход из города, однако, всё равно, все спешили куда-то, по чрезвычайно важным делам. То и дело проносились адъютанты и фельдъегеря, дробя конскими копытами деревянную мостовую. В общем, более всего, Великий Новгород походил на разворошённый муравейник. Как будто любознательный мальчишка ткнул с самую середину его палкой — и муравьи забегали во все стороны разом с каким-то жутко важным видом.

Ближе к полудню, наш муравейник отправился войною на соседний. Длинными колоннами шагала по дорогам пехота, вслед за ними катилась артиллерия, мы же, кавалерия, гарцевали рядом с ними уже по бездорожью, меся грязь конскими ногами. Разделились сразу. Суворовская армия двинулась прямым маршем к Москве. Наша же, Добровольческая, пошла, что называется, в обход, на Старую Руссу.

Уже в нескольких верстах от новгородских предместий никакой грязи не было, на дорогах и вокруг них лежал снег. Он весело скрипел под ногами людей и лошадей, под колёсами лафетов и фур. Как не странно, это подняло всем настроение, не смотря на крепкий мороз. Мы шагали быстро и весело с песнями, трубами и барабанным боем. Будто не на войну и смерть, а на парад, в самый Санкт-Петербург, пред светлы очи государыни императрицы. Вот и неслись над степью и лесами разудалые песни, трели труб и барабанную дробь. А иногда округу оглашал залихватский свист.

— Видать, правду говорят, вашбродь, про нас-то, — весело сказал мне вахмистр Обейко, — что военному человеку, кроме войны ничего и не надо. В Великом Новгороде-то кисли, что огурцы в бочке, хотя, что бы нам надо? И тепло, и при еде-питье, и вообще, — он сделал неопределённый жест, — так ведь нет, кисли и хоть ты тресни. А вот стоило в поход выступить, на войну, и вона, глядите, вашбродь, всем весело.

— Значит, мы и есть военная косточка, — ответил я. — Мы ведь своей охотой пошли, а не по принуждению, не из рекрутчины, вот потому нам любая битва в радость. Такое дело.