Звезда моя единственная

Мэри невольно застонала. Она видела там, на станции, Гриню! Это он поймал ее косынку. И прижимал ее к себе, словно надеясь так утишить свою тоску и томление по женщине, которая – отныне он это понял! – для него недоступна. Да, Гриня теперь знает, кто она. Больше они не увидятся, конечно. Ну и хорошо. Это правильно. Они не пара, хотя те ощущения, которые он разбудил в ее теле, они так прекрасны, что Мэри снова и снова хочется испытать их. Недолгое время после той бурной сцены в гостинодворской лавке она была спокойна, а потом томление и жажда мужских объятий вернулись!

Она чуть откинулась в руках Барятинского и посмотрела в его глаза. В них горело то же выражение, которое она видела в глазах Грини, когда там, в гостинодворской лавке, она спустила с плеч рубашку – а он ринулся вперед, схватил Мэри, повалил на сундук…

Пересохли губы, она быстро облизнула их кончиком языка, и Барятинский не выдержал – с гортанным, отчаянным клекотом так и впился в них!

Мэри ответила на поцелуй столь же пылко. Она ощущала, как качается Барятинский, он уже еле держался на ногах. И вдруг резко поставил Мэри на ноги, продолжая прижимать к себе. Она с восторгом прильнула к нему, поигрывая бедрами и ловя его возбуждение своим телом…

– Смилуйтесь надо мной, – пробормотал Барятинский. – Прогоните меня!

Он запрокинул голову, и Мэри водила губами по его шее.

– О черт, – пробормотал Барятинский, – больше не могу… да хоть на плаху потом, хоть в петлю, но возьму тебя!

Он упал на колени, повалив на себя Мэри. Она чувствовала его руки под задранным платьем и вся извивалась от возбуждения, заставившего потерять рассудок.

О Боже, да как она жила столько времени без мужских объятий?! Нет, это лучшее чувство на свете – чувствовать эти жадные руки, эти губы, слышать это сбившееся дыхание…

– Мэри, где вы?! – грянуло вдруг над ними. И раскатилось отрывисто: – Мэри, Мэри, Мэри… Где вы, где вы, где вы…

Барятинский вскочил, как будто его подбросила неведомая сила, вздернул Мэри на ноги, подхватил ее свалившийся капор, стремительными движениями сбил налипшие листья с ее накидки и со своей шинели.

Оба затравленно переглянулись, словно оценивая облик друг друга: кажется, уничтожены все признаки кратковременного безумия, вид чинный и вполне приличный.

– Мэри! – со стороны грота «Эхо», петляя между деревьев, к ним бежал, нелепо разбрасывая ноги, голенастый и нескладный белобрысый юноша лет семнадцати в расстегнутом гусарском мундире, простоволосый, в небрежно заправленной рубахе, без шинели. – Мэри! Я вас люблю! Я уже говорил вам об этом? Сегодня говорил? Или только вчера? Мэри! Я вас люблю!

Мэри тоскливо сморщилась:

– Вы уже говорили это, и не раз, кузен Генрих! Я вам очень признательна. Но вам нужно вернуться в комнаты, вы простудитесь!

– Только с вами, Мэри! – скалил он зубы, не сводя с нее глаз. – Бросьте своего кавалергарда! Или вы пойдете со мной, или я утоплюсь в этой дурацкой луже.

И он вскочил на гранитную кромку, размахивая руками и с трудом удерживая равновесие.

– Ради Бога, Генрих… – выдавила Мэри, стараясь не смотреть на Барятинского. – Конечно, я иду с вами, только не свалитесь в воду, умоляю!

В простонародье говорят – черт принес… конечно, никто и никогда не услышит это выражение из уст великой княжны, но подумать-то ей не запретят!

Воистину, черт принес этого мальчишку!

Она боялась даже оглянуться на Барятинского, который плелся следом, опустив глаза. Желваки так и бугрились на его покрасневших от злости щеках.

И у него не шли из ума те же слова: «Черт же принес этого мальчишку!»

Барятинский понимал, что верноподданническими их не назовешь, но точно так же ничего не мог поделать с собой, как не могла Мэри.

Отец Генриха, принц Вильгельм Оранский, в то время наследник нидерландского престола и адъютант герцога Веллингтона, был очень хорош собой, к тому же овеян ореолом военных успехов. Он недавно прибыл в Россию, к своему царственному шурину, ведь принц был женат на сестре императора Николая Павловича. Его сопровождала супруга, принцесса Шарлотта, которую в России по-прежнему предпочитали называть великой княгиней Анной Павловной. Она была очаровательной, любезной, говорила по-французски, как парижанка. Ее туалеты заставляли русских дам замирать от зависти, а сама она замирала от зависти к своей невестке-императрице, потому что жизнь при дворе в Нидерландах была не в пример более экономной, чем при русском дворе. Она не могла забыть, что ее муж так настойчиво сватался за нее еще и потому, что этот брак позволил Оранской династии поправить свои финансовые дела, так как, согласно Учреждению об императорской фамилии, великим княжнам при вступлении в брак полагалось денежное приданое в миллион рублей.