Звезда печального счастья

Старый холостяк понимал, как страдают женатые декабристы, но инструкция запрещала ему позволять переписываться с женами и детьми, запрещала многолюдные их собрания, и чаще всего арестанты не виделись с теми, кто жил в доме на другом краю селения.

С грустью смотрел он на кандалы, которые стесняли свободу движений каторжан, но советовал сам и рекомендовал своим подручным помогать так подвязывать железа, чтобы они не мешали при ходьбе…

Много раз ходатайствовал он о том, чтобы позволить декабристам снять железа, но Николай твердо и властно отказывал в этой просьбе. Боялся и ненавидел царь тех, кто умышлял на цареубийство, и не доверял даже скованным, высланным за тридевять земель свободомышленникам.

Много хлопот доставляли Фонвизину кандалы. Больная, раненная еще в войну нога никак не хотела приостановить ноющую тягучую боль, а пуля, засевшая в шее, мешала поворачивать голову свободно и быстро. Но он скоро примирился и с болью в ноге и медленными осторожными движениями головы. Но теснота, бесконечное звяканье и грохот цепей никак не могли заставить его спать спокойно. Между постелями, расположенными на деревянных нарах, было не больше аршина расстояния, постоянный лязг цепей, шум от разговоров и песен утомляли его. Днем в тюрьме было темно — окошки высоко под потолком давали мало света, а ночью, едва било девять часов, как тушились все свечи и темнота окутывала все вокруг. Он страдал оттого, что не мог уединиться, думать о чем-то, постоянное общество хоть и своих же товарищей приводило его в уныние и тоску. Он мечтал о чистой постели, свободной от клопов, о простынях, здесь уже давно позабытых, мечтал о свете в тюремной камере, но главное, он мечтал об уединении и одиночестве. Невозможно было читать, да и нечего было — и это удручало его больше всего. Однако скоро поняли заключенные, что умственная пища была для них более необходима и полезна, нежели пища материальная.

Теснота днем была еще хуже. Нельзя было повернуться: 16 человек в маленькой комнате всегда были почти без движения и воздуха, а лязг цепей мешал разговорам, и приходилось громко кричать, чтобы услышать друг друга.

Кормили их достаточно, правительство положило на содержание каждого по шести копеек меди в сутки и мешок в два пуда муки на месяц. Этого не могло хватать на больших взрослых мужчин. Но оказалось, что общество тайное приучило их всех к братству и общности. И богатые, те, что привезли с собой деньги, стали выделять на всю артель суммы, достаточные для содержания каждого.

Обедали обыкновенно супом или щами и кашей с маслом. Все это в деревянных ушатах приносилось прямо в камеру, и каждый накладывал в свою тарелку сколько хотел. Перед обедом в камеру заносились деревянные козлы, кое-как устилались салфетками или обрывками скатертей, и каждый мог сидеть за этим импровизированным столом. Но Михаил Александрович чаще всего и обедал прямо на нарах — больная нога не позволяла ему свободно ходить в кандалах.

Вареное мясо доставлялось заключенным тоже в достаточном количестве, особенно после того, как составилась артель и хозяин, назначавшийся из арестантов же, закупал у местного населения провизию.

Ко всему привыкает человек, и скоро привык и Михаил Александрович к своему новому положению. Но когда начались лекции и беседы на политические, философские темы, когда каждый из арестантов, а здесь люди все были образованные, мог поделиться своими знаниями с другими, и вовсе повеселел…

Дворик перед высоким частоколом, устроенным из обтесанных бревен и заостренных кверху, был невелик, но почти все выходили сюда просто подышать свежим воздухом или окинуть взором хотя бы и небольшое пространство, но гораздо свободнее маленького, крохотного помещения камеры.

На каждой стороне двора помещался часовой, а в воротах их стояло два. Однако были это люди добрые, и их почти не замечали…

Странно, как мало знал свою страну Николай. Его правительство предполагало, что в Сибири везде рудники, потому и рассеяло декабристов по всей ее территории. Но в Чите никаких рудников не было, только несколько из арестантов были в Нерчинском руднике и там познали всю тяжесть подземных работ. А здесь, в Чите, Лепарскому приходилось выдумывать для заключенных работу, чтобы они не были поглощены бездельем и неизбежными при пустом времяпрепровождении конфликтами.

Каждый день, несмотря на мороз и холод, заключенных выводили на конец селения, бедного и невзрачного, застроенного бревенчатыми избушками с соломенными крышами, и заставляли засыпать какой-то никому не нужный ров. Ничего не объяснялось арестантам, никаких норм работы не было, и они, изнуренные теснотой, скученностью в камерах, работали на совесть. Здесь во время работ встречались они с теми, кто жил в других домах, и подолгу разговаривали, обменивались новостями, расспрашивали о родных и знакомых, если удавалось получать весточки из дому.