Звезда печального счастья

С той поры она пошла на поправку и уже через несколько дней сама поднялась с постели, натянув одеяло по самую шею, и села, опершись на подложенную Матреной подушку.

— Слава тебе, Господи, — радостно выдохнула Матрена, и слезы облегчения показались в ее светлых глазах. — Выкарабкалась моя голубушка, а теперь уж и сам Бог велел выздороветь…

Она так радостно плакала, что и Наталья Дмитриевна не удержалась и всхлипнула, и слезы омыли ее похудевшее и подурневшее лицо и запекшиеся от жара губы.

— Господи, Наташенька, — бросилась к ней и Марья Павловна, — уж и не чаяли видеть живой.

Она тоже плакала, но странно, что слезы матери не трогали Наталью Дмитриевну. Она покосилась на мать и сказала:

— Полно, маман, не плачьте, все хорошо.

И велела принести детей.

Митенька уже ходил и, раскачиваясь на ходу на некрепких еще ножках, вбежал в комнату, наполненную ароматами роз и запахом лекарств. Он смотрел на мать, как на чужую, он почти забыл ее. А Матрена внесла Мишеньку, и тот удивленно таращился голубенькими глазками, хватая Матрену то на нос, то за щеки.

— Хорошо, хорошо, унесите, — поскорей сказала Наталья Дмитриевна и в истоме опустилась на подушки. Слабость охватила ее, и она закрыла глаза, отдаваясь невольной этой слабости…

С первыми весенними днями поднялась Наталья Дмитриевна. Она постояла на крашеном полу босыми, еще не окрепшими и уже отвыкшими от ходьбы ногами, хватаясь за спинки стульев, прошла к камину — большой открытой печи — и опустилась в мягкое теплое кресло. Жар от камина прогревал ее, в окно ярко и резко светило солнце, и она повернула голову к родной своей вишне, уже давно выбравшейся далеко на крышу. Веточки ее все были в наледи, и крошечные сосульки на каждом сучке капали и капали первой весенней капелью.

— Словно плачет по мне, — подумалось Наталье Дмитриевне. — И чего плакать, я уж на ногах стою…

Солнце пригревало все сильнее и сильнее, и капель с веток все стучала и стучала о жестяной подоконник комнаты и брызгала в стекла мельчайшими брызгами, и оттого окно казалось рябым. Потом тоненькие струйки воды сбегали к подоконнику и текли и текли по стеклу.

Наталья Дмитриевна собирала разбродившиеся мысли, обрывки каких-то воспоминаний. Внезапно резкий запах роз опять достиг ее, и она резко повернулась к столику. Опять эти пышные величавые розы. К чему, зачем? Она так не любила роз и хотела было уже открыть заклеенное на зиму окно, но слабость превозмогла ее. Розы стояли в большой хрустальной вазе, равнодушные и величественные в своей царственной красоте, и она внезапно почувствовала к ним вражду и отвращение.

— И что они ставят мне розы, будто не знают, что я их не терплю, — с раздражением подумала она.

В комнату вошла Марья Павловна. Она нисколько не постарела за время отсутствия дочери, все так же старалась убрать волосы поизящнее, а платье попышнее, но заботы все-таки давали о себе знать. Руки ее все поглаживали подбородок, где уже обозначились морщины, и на коже их, когда-то белой и гладкой, появились темные пятна.

Она присела на стул рядом с Натальей Дмитриевной и загадочно протянула:

— Ах, как хороши эти розы…

— И зачем вы мне ставите их, маман, вы же знаете, что я их не люблю, — устало сказала Наталья Дмитриевна.

— Ах, моя дорогая, да знаешь ли ты, кто привозит их сюда каждый второй день, кто справляется о тебе постоянно?

Наталья Дмитриевна удивленно вскинула на мать глаза.

— Да, да, ты была так больна, а он ездил каждый второй день, наведывался и все узнавал, можно ли на тебя поглядеть…

— Этого еще недоставало, — отмахнулась Наталья Дмитриевна.

— Но ты даже не спрашиваешь, кто это, — таинственно проговорила Марья Павловна.

— Да я и знать не хочу, — она повернулась лицом к камину, и жаркие язычки пламени привлекли ее взгляд. Синие струйки облизывали толстые поленья, потом занимались золотистым жаром, и пламя бурно гудело в трубе.

— А я так думаю, что тебе очень даже интересно будет узнать, кто так усиленно навещал тебя и справлялся. И такой любезный, такой обходительный, так вежлив и благороден.

— Оставьте, маман, — пожала плечами Наталья Дмитриевна, — мне сейчас вовсе ни до кого.

— Ах, Наташа, ты никогда не думала о нас, ты всегда делаешь все по-своему, — сокрушенно вздохнула мать, — ты только подумай, прекрасный молодой человек, холостяк, богат и должность жалованье дает прекрасное. Михаил Александрович, ничего не могу сказать о нем плохого, но ведь он погубил тебя, погубил детей, он лишен всех прав, он теперь даже не дворянин, не генерал, он лишился всего состояния, теперь его богатством распоряжается его брат, ты теперь и вовсе жена каторжника. Подумай о детях, какое воспитание ты сможешь им дать? А мы не вечны, мы можем скоро отойти в мир иной, и что будешь ты делать? Ехать в Сибирь и быть женой каторжника? И отцом детям будет каторжник? И как он смел выступить против государя, как смел он так погубить всю твою будущность…

Наталья Дмитриевна поглядела на мать — с чего это она вдруг так говорит? И как ей объяснить, что тайное общество, в котором состоял ее муж, преследовало благородные цели, прекрасные идеалы…