Звезда печального счастья

О себе он знал уже все — и что веку ему будет восемьдесят шесть лет, и умрет в безвестности и простоте, и долго, еще два столетия, никто и не вспомнит о подвиге затворничества Александра Первого, великого Благословенного, и даже на могиле его на кресте поставленном слова «Великий» и «Благословенный» будут замазаны белой краской. Но по прошествии столетий узнают люди силу и красоту духа Александра и возвестят миру о подвиге царя, из первых ставшего последним и достигшим мировых высот силою духа и прозрения…

Впрочем, о себе он и не помышлял.

Когда вставал с колен, утомленный странствованиями по заоблачным высям, словно бы сам Бог даровал ему силу и энергию. Всю его земную пищу составляли кусок хлеба, сухари да ключевая чистая вода. Но не отказывался он и от рыбы, если предлагали ему доброхоты в пищу, не отказывался и от мяса. Не такой уж великий постник я, улыбался он своим посетителям. И только об одном молчал — о том, каким увидел он весь мир, каким сложным и беспредельным. Нельзя ему было говорить об этом — люди еще не стали светлее духом и не могли понять его странствий…

А люди все больше и больше одолевали его. Приходили и приезжали из дальних деревень и селений, из городов и заимок. Спрашивали, предлагали вопросы, все больше привязанные к земле, к этому суетному и жалкому свету.

Он отвечал в меру их понимания, их способности понять.

Советник губернского Томского суда Лев Иванович Савостин частенько наведывался к старцу Федору Кузьмичу. Немного склонившись влево от глухоты на одно ухо, старец сам задавал вопросы Савостину, и от благоговения и ужаса перед ним Лев Иванович стоя выслушивал старца.

— Пришел, чтобы узнать, как будет с воинской повинностью, коли дворянство откажется служить? — спрашивал Федор Кузьмич, расхаживая по келье.

И Савостин молча кивал головой. Именно это он и хотел узнать и от ужаса и страха перед всевидящим старцем замирал.

— Всех, кто достигать будет восемнадцати лет, начнут забирать в армию, кто бы ни был — крестьянин, дворянин ли, купец или мещанин, — рассуждал, расхаживая по келье своей, Федор Кузьмич. — Не будет льготы этой у дворянства, и само оно низойдет в безвестность…

— И крестьян освободят от рабства, правда, неизвестно, прибавит ли это им радости и счастья — придется самим искать пропитания, землицы у них не будет…

Савостин замирал — далеко еще было до крестьянской реформы шестьдесят первого года, и она казалась Савостину несбыточным чудом…

Он почтительно стоял перед старцем и потом никому не рассказывал о странных словах и идеях Федора Кузьмича — слишком уж невероятным казалось ему и освобождение крестьян, и всеобщая воинская повинность.

А многим крестьянам рассказывал старец о событиях двенадцатого года. И упоминал о таких частностях и деталях, что крестьяне только покачивали головами и не верили старцу — нужно было быть в самом центре таких событий, чтобы поведать. И не верили, и боялись старца, но шли и шли, потому что он мог разъяснить любое событие и истолковать любой факт. Многие считали его колдуном и не верили ему, но большинство полагало, что старец раньше был большим человеком и потому знает больше всех их…

И все дальше и дальше в глушь уходил Федор Кузьмич — мешала ему мирская известность, и морщился, если нарушали его уединение, и был недоволен все возрастающей известностью. Одного только не говорил Федор Кузьмич — кто он на самом деле, кто его родители и кто его кровные родственники. На такие предлагавшиеся ему вопросы либо хмурился, отговаривался непамятью, либо старался перевести разговор на другое…

Много вопросов задавалось ему и о восстании декабристов, и Александр много размышлял об этом событии, но никому не говорил о своих думах. Людская молва, что талая вода по весне. Припечет солнышко, выбежит крохотный ручеек, а потом соберет растаявшие капли, и вот уже ручей, а скоро бежит вода в реке и поднимается медленно, затопляя фундаменты, потом завалины и нижние венцы, а потом дойдет до застерехи и начнет сбывать, убегать и подниматься вверх, испаряясь.

Так дошла молва и до ссыльных декабристов о старце Федоре, обитающем в глухих сибирских лесах, в таежных чащах и знающем все и обо всем. Некоторые пожимали плечами, не верилось в чудесную прозорливость и ум старца, некоторые с опаской прислушивались к рассказам о старом человеке, знающем не по-нашенски и образованном и слишком уж мудрым, а были и такие, что сразу поверили в избранность старца, благо земля русская была всегда богата исконно знающими, мудрыми и благочестивыми людьми.

Так и Наталья Дмитриевна сразу поверила в повесть о старце Федоре Кузьмиче, и страстно искала встречи, и страстно желала видеть его.

Она знакома была уже по переписке со многими просвещенными архиереями, искала духовных откровений, и молва о старце Федоре ее волновала и заставляла искать путей для встречи с ним. Но сделать ничего было нельзя, не пускали полицейские чины ссыльных в другие города и веси, и приходилось довольствоваться молвой и справляться у людей, побывавших на сибирской глухой заимке.