Звезда печального счастья

Но, слава Богу, Головин наблюдал за порядком в другом отделении, не в той группе, где был ее муж и Якушкин.

Начали вызывать поодиночке из каждого отделения — громко называли фамилию, так что отзвук переклички доносился и до немногочисленных зрителей.

Вот и Михаил Александрович вызван — он стал на колени. Подошел палач, протянул над его головой шпагу и сломал ее. Концы ее бросил в костер и хотел уже содрать эполеты, ордена и мундир. Но Михаил Александрович предупредил палача — он сам снял мундир со всеми регалиями, коснулся губами боевых орденов и бросил мундир в руки палача. Мундир полетел в костер и густо задымил…

Стал на колени и Иван Дмитриевич Якушкин. Анастасия Васильевна вцепилась в руку подруги, замерла.

Палач протянул над головой шпагу, хотел переломить ее, но она оказалась слишком крепкой для его усилия, он ударил ее плашмя о голову Якушкина, но шпага все равно не сломалась. Из ранки на лбу потекла кровь.

Белая как мел, Анастасия Васильевна еще крепче сжала руку Фонвизиной:

— Как они смеют, как они смеют, — глухо шептала она, — как они смеют…

Так, несломанной, палач и бросил в костер шпагу Якушкина. Иван Дмитриевич встал во весь свой огромный рост, сбросил мундир и сам кинул его в костер…

Наталья Дмитриевна, заглядевшись на казнь Якушкина, не заметила, когда оделся ее муж. Теперь он был в полосатом арестантском халате.

— Боже мой, какой ужас, — только тут заплакала она.

Как преобразилась сразу фигура боевого генерала в сером полосатом арестантском халате! И она плакала по тому времени, когда гордилась своим генералом, любила трогать его золотые эполеты и любовалась высоким шитым золотом стоячим воротником. Отныне и навсегда он был арестант, он был никто…

В том же порядке, группами, по отделениям, конвойные повели осужденных обратно в крепость.

На все светлеющем фоне неба четко вырисовывался силуэт виселицы — все заключенные обернулись в ту сторону, перекрестились и поклонились еще пустой виселице, ждущей свои жертвы…

Догорали дымные костры, сжигавшие мундиры осужденных, дымили и чадили, заволакивая весь Кронверкский вал, и среди дыма стояла виселица, ждущая своей жертвы…

— Я не могу, — внезапно сказала Наталья Дмитриевна, — поехали домой, мне дурно, я не могу видеть эти столбы…

Впоследствии им рассказывали, что пятеро приговоренных к казни были повешены, но трое сорвались, получили раны и ушибы. И Наталья Дмитриевна вспоминала высокую черную фигуру Рылеевой и с ужасом думала, что не смогла бы выстоять все это время и увидеть, как муж дергается в петле…

Всю ночь металась она в жару, ей все представлялись дымные костры и перекладина пустой виселицы…

Внезапно очутилась она на коленях среди других осужденных, и к ней подошел Евгений Александрович Головин, дядя по родной тетке. Хохоча, он стащил с нее одежду, но она видела, что вместе с одеждой он содрал с нее ее кожу и бросил в дымный костер. Ее кожный покров задымился, закоробился, пробились сквозь прозрачность кожи дымные синие струйки огня, и вот уже почернело тело все, запылало огнем. А у Евгения Александровича появились на лбу рога, высовываясь сквозь густую поросль волос, а лицо вытянулось и превратилось в подобие свиной морды.

— Ты думала, что можно безнаказанно нарушать обеты? — хохотала эта свиная морда, а кончик внезапно отросшего хвоста увивался вокруг его разверстой пасти. — Ты обещала себя Богу, а отдала генералу, и не будет тебе прощения ни на этом, ни на том свете…

Весь его шитый золотом мундир превратился вдруг в густую и косматую шерсть, а на ногах вместо сапог появились длинные корявые копыта.

В ужасе закричала Наталья Дмитриевна. Вся боль от сжигавшейся кожи обуяла ее, она кричала и кричала, не зная, как спасти себя, куда деваться от этой хохочущей свиной морды, от этих грозно наступавших на ее обнаженное ободранное тело корявых копыт…

— Наташенька, деточка моя, проснись, — трясла ее за плечо Матрена.

Наталья Дмитриевна открыла глаза, вся еще во власти ужасного сна. Матрена в ночной юбке стояла над ней.

— Проснись, испей кваску, — шептала верная нянюшка.

Наталья Дмитриевна поднялась, вся еще дрожа от ужасных видений, выпила поданный квас.

— Ничего, ничего, Петровна, — проговорила она, — это только сон, это только сон…

Матрена присела к ней на постель, говорила какие-то слова, прижимала к объемистой груди голову Натальи, крестила ее.

— Голубушка ты моя, — шептала она, — где ж справиться с такой бедой…

Наталья Дмитриевна встала, походила по комнате. Она страшилась лечь, чтобы снова не увидеть свиную морду Головина и его отросший хвост и корявые лошадиные копыта вместо шпор на ногах. Сон ее так явственно стоял перед ее внутренним взором, что вся она дрожала от пережитого ужаса.

В эту ночь она не ложилась больше. И долго еще, много месяцев подряд все снилась и снилась ей Кронверкская площадка, этот гласис, где производилась казнь, виделась пустая перекладина виселицы, ждущей свои жертвы…