– Видеть не видел, а представить могу, – возлежа по-гречески, на одном боку, как ни в чем не бывало откликнулся краевед. – А у тебя-то, у детектива, как с воображением? Два голодных племени, мужиков да баб, друг на друга положили, а?
Крымов задумался, кивнул:
– Думаю, ты прав.
– То-то же. Потому как пошли бобылевцы плодиться, что кролики. А чтоб грехом повальным не назвали то действо, велено было высочайшим приказом «венчать душегубцев, воров и девок публичных по христианскому закону». Через полвека, – грозно потряс кулаком Добродумов, – что надо был оплот на Волге! Всяким недругам супротив – ногайцам, башкирам и прочим басурманам. Оплот оплотом, а название менять не стали. Так и остался Бобылев – Бобылевом. Правда, в двадцать пятом году двадцатого века переименовали его в Ганин, был такой большевик – Самуил Самуилович Гершензон. Лютая была сволочь, ну да не в этом дело. Партийная кличка – Ганин. Лагерями заведовал. Но в девяносто первом возмутились ганинцы, гершензонцы то есть, сказали: русские мы или не русские? А хоть бы и татары у нас прижились с мордовцами и чувашами, так что с того? Ни один самый последний чувашин гершензонцем быть не желает. Потому как звучит что твое ругательство. Хотим бобылевцами быть, как триста лет были, и все тут. Петицию в Москву послали. Правительство одобрило.
– И откуда ты все знаешь про чужие края? Да еще в таких, – Крымов задумался, в каких таких, и добавил: – подчас пикантных подробностях?
– Я ж краевед. И все, что я говорю, – он потряс грубым, похожим на роговой отросток, пальцем, – основы основ краеведения! А потом, у меня и тетка из Бобылева, и бабка, и прабабка. И тэ дэ и тэ пэ. Я ж тебе говорил?
– Каторжане, значит.
– Сам ты каторжанин! Бабка моя – Пелагия Праскеевна Надоумова! А знаешь, как она фамилию эту получила?
– Ну и как?
– Как! – с вызовом вскинул бороду Добродумов. – Коньяку налей. Как.
Крымов повиновался. Егор Кузьмич выпил еще полстакана, крякнул от удовольствия.
– Не «Севастопольский бриз», но тоже хорош. От своей прапрапрапрабабки получила она фамилию – от Любавы Надоумовой! Некоторые говорят – легенда. Да не легенда это, скажу я тебе, Андрей, а взаправдашняя история.
– И что эта Любава сделала?
– Город спасла!
– Какой?
– Да Бобылев, какой! Когда он еще только крепостью был.
– Ну да?
– Коровьи муда! – Егора Кузьмича коньяк раззадорил; крякнув, он сел. – Вот слушай. Подошли как-то ногайцы к Бобылеву. Много было сволочи-то. С пиками, саблями, луками. Тыщи! Шапки хвостатые. Орут, как демоны. Окружили крепость. А бобылевцы тогда еще только плодиться начали. Только разохотились. Скорлупки едва стали разбиваться! Второе поколение. А крепость-то охранять надо. Кремль бревенчатый, хлипкий. Что делать? Князь тогда Бобылевом управлял, фамилия у него была знатная – Раздоров-Сорвиголова.
Крымов плеснул себе минералки, покачал головой:
– Странная фамилия больно – для князя.
– Каков князь, такова и фамилия. Их род все великие князья побаивались. Шалуны они были. Сорвиголовы. То крепость какую сожгут вражескую без уведомления стольного града. Сожгут, а потом узнают, что враг и не враг уже, а союзник. А великому князю Московскому отдуваться. Или в полон какой караван на Волге захватят ночью, под Каспием, а то, глядишь, свои купцы. Русичи. А они их уже всех в рабство продадут. А добычу разделят.
– Это что значит, бандиты они были?
– Ишь ты, бандиты! От Рюриковичей род свой вели, между прочим. Так вот, не знают великомосковские князья, куда их девать-то. Раздоровых-Сорвиголов. По простоте душевной они все это делали. Не от злобы. Стихийно. Вот и отправляли великим повелением их куда подальше. Все больше на границы воевать – с глаз долой и от добрых людей, как бы чего не вышло, подальше. Много этих князей извелось за историю государства-то Российского. Ни один на лавке своей смертью не помер. И вот последний, Давыд Васильевич Раздоров-Сорвиголова, молодой тогда князь, отправлен был в Бобылев – город строить и границу охранять. Легенда вроде так говорит: ему Алексей Михайлович сказал: ты, мол, решай, или мы тебя четвертуем к чертовой матери, или на границу поедешь.
– Князя – и четвертовать, – за что?
– Давыд Васильевич что-то там натворил, кажись, у Нарышкиных, на их территории, в одной деревеньке. Тоже ведь история. Всех баб молодых, покрасивше, со своими удальцами собрал и к себе увез. Сказал: гарем у меня будет, как у шаха персидского. Чем я хуже? Тыщу и одну ночь хочу. По пьянке-то все, конечно. Трезвый бы вряд ли на такое отважился. Хотя, – Егор Кузьмич покачал головой, – кто его знает. Вот. Бабы-то, в принципе, говорят, не против были. Давыд Васильевич мужик был красивый, статный, и сила у него, опять же говорят, мужская была о-го-го! За день мог дюжину девок испортить. Приласкать, в смысле.
– О-го-го, – протянул Крымов. – Что-то больно много!