Звездная карта царя Саула

– Давай, – махнул рукой Добродумов; откусил половину, следом проглотил и вторую. Седая борода его ходила в стороны, пока он жевал. – Ну так вот, посмотрел князь, посмотрел: не только парней много, будущих воинов, да и девки от первых душегубцев и блудниц уже подросли, все полногрудые, в соку, смотрят весело, ему глазки строят. И подумал Давыд Васильевич: а приживусь я здесь. Пусть степь гола, пусть речка холодна, не Каспий и не Черно море, пусть крепость – избушка на курьих ножках. Рыбка в речке студеной есть, хорошая рыбка – осетр да стерлядочка, и сайгаки по степи бегают. С голода не помрем. Да и девки молодые скучать не дадут душе княжеской и телу его благородному. А душегубцы – что душегубцы? И не таких ломал! Персов и поляков рубил. И эти зауважают. А кто не захочет – ногайцам пойдут в обмен на баранов. Одного недовольного – за одного барана. Продал он с десяток-то, было дело, баранов съел со своей дружиной. Обидно стало бобылевцам – душу за барана отдавать. Несерьезно как-то. И зауважали они князя. Так оно спокойнее, решили душегубцы. Года не прошло, как нашли общий язык. И опять же года не прошло, как детки родились у девок-то, дочерей душегубцев, все светлые, статные, ясноокие.

– Как князь Давыд Васильевич? – прожевывая свой бутерброд, спросил Крымов.

– А как ты догадался? – рассмеялся Егор Кузьмич. И тут же стал серьезным. – Красавцы и красавицы. А отцам их и матерям тоже приятно: можно сказать, с Рюриковичами породнились. Одно дело, когда твоя дочка от такого же мудака-висельника, как и ты сам, народит зверюшку. И совсем другое дело – от князя родовитого. – Егор Кузьмич нелегко вздохнул. – А на второй год ногайцы и пожаловали. Точно под стены Бобылева. Привел их мурза Ашут, люто ненавидевший московитов, да и всех русичей без разбору. И никого из города не выпустишь – до столицы-то. В кольцо взяли! И вот говорит князю стрелецкий воевода: «Девка к вам, пресветлый князь, пожаловала! Любавой зовут, из черного сословия. Советом помочь хочет». – «Девка, говоришь? – усмехается Давыд Васильевич. – Советом помочь хочет? Ну так зови ее, да только предупреди, что коли совет плохим окажется, выпорю ее, а потом молодцам своим отдам для забавы!» И вот входит к нему молодуха, юная девица, Афродита степная, можно сказать. Не из пены морской, а из луговых таки трав вышла, из ковыля и ромашек…

– Ты, Егор Кузьмич, поэт, как я погляжу?

– А мы, волжане, все поэты. Как тут средь Жигулей поэтом не быть? Так вот. Девица она только с виду, конечно. В Бобылеве за невинность-то никто больно не держался. Даже пороком считали. Порченый, мол. Нездоровый. Там что ни день, то Иван Купала. Одним словом, сексуальная, блин, революция. Да и сам князь Давыд Васильевич приветствовал подобные отношения. Входит она – березка! Статная, румяная, синеглазая, с рыжими волосами да по самую круглую «жо», улыбчивая!

Крымов покачал головой:

– Ты что ж, Егор Кузьмич, видел ее? Откуда такие подробности?

– Вот дурила! А молва народная?! – Добродумов горячо потряс кулаком. – Она почище любого фотопортрета будет! Она, Андрей, суть передает человечью. Из уст в уста. Из века в век. Дух его передает! Чуешь?

– А-а, – откинулся на спинку вагонного дивана Крымов. – Теперь понятно.

Вагон приятно раскачивало, стреляли на стрелках колеса, шли чередой леса за окном.

– Вот тебе и «а-а». Понятно ему! Но вернемся к повествованию. Улыбается Любава воеводе и говорит: «Что, князь, горюешь?» А он ей: «Сама не видишь? Ногайцы под стенами. Сомнут скоро крепость – и всех нас в расход. Ты, может, и выживешь. Лицом красна, грудью бела, жопою вон как водишь, как павлин хвостом. У Каспия, на рынке, за тебя турки дорого дадут, за то и молись. Если не сгоришь со всеми». – «А коли нам и гореть не придется? – спросила его Любава. – Чем одаришь?» – «А что ты хочешь?» – с насмешкой спросил у нее князь. «А чтоб ты жил со мной ровно три года и детишек наших своими признал». – «И всего-то? – еще пуще усмехнулся Давыд Васильевич. – И рад бы я тебя три года тискать в теплой постели, и детей бы от тебя признал, по военной части определил, да не судьба, Любава, не судьба. Времечка нет уже. Рассвет не за горами, а там и штурм скорый. Из Казани помощь не подоспеет. Ногайцы сабельки-то уже наточили по животам нашим. Мурза Ашут – лютый мурза. Никого не пощадит. Молиться нам, грешникам, за души свои только и осталось». – «Так вот пока рассвет еще не наступил, вели меня под мирным флагом отвезти к мурзе Ашуту и письмо ему отпиши: мол, даю тебе самое дорогое свое сокровище, Любаву мою ненаглядную, полюбовницу сердечную, сердце и душу мою, сроком на три дня и три ночи. Когда срок выйдет, верни мне ее, а потом сам решай: нападать на крепость Бобылев или уйти восвояси». – «А в своем ли ты уме, девка?» – спросил у нее Давыд Васильевич. «Отвезешь – узнаешь. А нет – сложишь голову под ногайской саблей в неведении». Чем черт не шутит, решил князь и с тремя ординарцами, под белым флагом, отпустил Любаву к мурзе Ашуту…

Егор Кузьмич мечтательно вздохнул.

– Ну? – перестав жевать, поторопил его Крымов.