Звездное вещество

Что ж, мемуары, так мемуары, начнем от рождения... Мой отец Николай Величко после окончания Велико-Анадольского лесного тех­никума в 34-м году попал по комсомольскому призыву в Минскую школу пограничных командиров. В Минске в 36-м он женился на свет­ловолосой и сероглазой Ане Полищук. У них-то я и родился в 37-м. В первые дни немецкого вторжения старший лейтенант Величко погиб на своей заставе, а мама со мною где-то близ станции Орша попала под жестокую бомбежку. И вроде бы я помню из того дня. как я пы­тался разбудить маму, внезапно уснувшую среди грохота, воя и дыма. Каким-то чудом бомба, осколок и взрывная волна обошли меня. Ка­ким-то чудом среди вещей сохранился конверт с адресом моей бабуш­ки Марии Васильевны Величко. И это в конечном итоге позволило бабушке найти и забрать меня из детдома в Зауральском городке Купинске. В августе 44-го она привезла меня в Благовещенку в свою хату с ожерельем кукурузных початков под соломенной стрехой...Здесь в Благовещенке свершалось мое пробуждение к активной жизни. Совершенно серьезно полагаю, что моя биография началась с обретения отцовского наследства – ящика с инструментом, найденного в сарае. В детстве мир в значительной мере познаешь руками. Десять лет до поступления в институт предстояло мне прожить в бабушкиной хате, и десять лет этот сарай был мастерской и лабораторией, где рож­дались и свершались самые дерзновенные замыслы, в том числе ­грандиозный проект поимки шаровой молнии, выполненный совмест­но с Валей Майданом.Был я для бабушки отрадой, единственной родной душой на све­те, но держала она внука в строгости, заставляя трудиться в саду и на огороде. Право уединиться за верстаком с очередной выдумкой я дол­жен был заслужить, к примеру, окучив добрых три сотки картошки или набрав для сушки два ведра спелых до черноты вишен. А летом 49-го так и вовсе отдала меня бабушка в подпаски к деду Федоту.,. Вхож­дение в профессию я начал с плетения настоящего четырехметрового кнута. Федот ссудил мне приличный шмат сыромятной кожи и научил, как разрезать ее ножницами, двигаясь по спирали, на длинные узень­кие ремешки. Трижды заново принимался я за плетение, пока кнут под моими руками не сделался плотным и плавно сходящим до толщины одного ремешка. Для кнутовица я срубил молодую вишню на пустыре. Дед Федот одобрил работу и научил посылать коротким взмахом руки вдоль плети резкий импульс, оканчивающийся оглушительным хлоп­ком."Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется..." А тем более не дано знать, как отзовется щелканье кнута. И опять же серьез­но утверждаю, что здесь начало тропки, которая ведет меня к "уип-эффекту". Без этого детского опыта, через руку и душу ушедшего в подсознание, не случилось бы потом у меня интуитивного прорыва к пониманию схлопывания плазменного "кнута". Но тогда до этого бы­ло еще четырнадцать лет, на два года больше, чем я успел прожить. Неспешно тянулось и тянулось пастушье наше лето.В Благовещенке были доломитовые карьеры, в них помногу раз на дню взрывались "бурки". Пробуривали в каменной стене карьера глубокие отверстия, закладывали динамит и ба-бах! С первыми "бурками" на рассвете я просыпался, клал в пастушью сумку бутылку молока, краюху хлеба и книжку, брал свой великолепный кнут и шел в дальний конец села собирать стадо, будя хозяек громовыми раскатами. И не знал, что вскоре будет явлен мне еще один предметный урок щел­канья кнутом, уготованный уже не дедом Федотом, а самим Ильей-Пророком.В тот день мы пасли за старым терриконом у заброшенного Третьего карьера. На терриконе сохранились рельсы, сбегавшие по скату в воду на дне карьера. Они-то и притянули молнию!.. Когда на­чалась гроза, я накрылся куском солдатской плащ-палатки. Где-то по­выше могучей грозовой тучи Илья-Пророк принялся раскатывать на колеснице по бревенчатым мосткам. Тогда представление о грозе у меня еще едва ли шло дальше этого фольклорного образа. Стадо плот­но сгрудилось под дождем, над коровьими спинами поднимался пар. Поодаль маячил дед Федот в своей брезентухе с острым капюшоном. Я наблюдал, как черновато-серое полотнище ливня полощется о склон террикона. Будто бы фиолетовые ремни метнулись и хлопнули вдоль ржавых рельсов, и сразу вдруг – ослепительный свет, ударивший из вершины террикона прямо в небо, треск и оглушительный грохот за­ставивший втянуть голову в плечи.Тут в правдивом нашем повествовании мы остановим молнию стоп-кадром или продлим слишком уж короткую ее жизнь в величест­венном рапиде. Потому что эта молния – символ. Она заглавная буква моего призвания. Она призыв высших сил к душе пастушонка... Что бы я ни рассказывал о своем детстве до этого потрясения, я ничего не смогу сказать нового, не названного в описаниях детства других маль­чиков, начиная с Багрова-внука. Напротив, все, что мы увидим, когда закончится стоп-кадр, и повествование двинется дальше, будет уже только мое... Втянувший в плечи белобрысую головенку, несмышле­ныш в нашем стоп-кадре – еще протоплазма. Но это уже протоплазма, готовая к саморазвитию.Вечером я рассказал бабушке о случившемся. Она побледнела и перекрестилась: "Свят-свят, храни, Царица Небесная!" Красный закат­ный свет заливал темноликую икону в углу хаты. Бабушка молилась. Впервые изменив своим пионерским убеждениям, и я шептал вслед за нею слова молитвы, и трепет был в моей душе, а за веками слепленных глаз на сетчатке все еще хранился чуть извилистый огненный рос­черк...Но пришло утро – яркое, отмытое ливнем, сверкающее рассыпан­ной радугой росы. И я уже по-другому, с жадным любопытством, вспоминал о вчерашнем. Отчего она бывает – молния? Откуда берется такая красота и мощь? Едва пригнали мы коров на пастбище, ноги са­ми понесли на вершину террикона. Я жаждал увидеть след! Но ниче­го не нашел, разве только оплавленный до радужной синевы конец растрепанного каната над ржавой вагонеткой...