Звездное вещество

А ведь выходит, как ни поворачивай, что открытием "уип-эффекта" я обязан этому бездомью, этим ночным громыхающим электричкам. Я вынимал затрепанную тетрадку со своей Задачей и с голо­вой уходил в нее. То была, как мне казалось, именно Задача с большой буквы, тем особенно замечательная, что никто до меня не догадался ее хотябы сформулировать. Я пытался найти условия для динамической самофокусировки электронного потока. Грезилось порой: да вот же оно, решение, описывающее желанную гармонию электронного роя и электромагнитной волны, этим же роем, порождаемой! И уже проси лась на свет божий конструкция небывалого СВЧ прибора. И я настолько зримо предвкушал свой успех в родном НИИ и за его пределами, что начинало тошнить от сыплющихся на мою голову благ – ученая степень, высокая зарплата, машина и квартира... Где-то на последних перегонах перед Синявиным я обнаруживал в своих выкладках очередную неувязку и выходил на перрон таким разбитым, что едва добредал до койки в общежитии.

Днем на работе и получаса не находилось для этих заветных раз­мышлений. Иногда только удавалось сбежать от обязаловки в читаль­ный зал. У стенда с иностранными журналами я дико волновался, страшась обнаружить, что кто-то уже догадался и копает, копает мою золотую жилу... И весь день я жадно ждал вечера, ждал свидания с Женькой, и потом – упоительного, почти наркотического балдения над Задачей в ночной электричке...

В хорошую погоду часами бродили по Москве. Женя открывала мне свой родной город, будто книжку с картинками листала. В непо­году тепло и свет нам дарила Консерватория. Недорогие билетики "без места", бархатная скамья на балконе. Можно сидеть, держась за руки и прикасаясь плечами. И такое нам рассказывала музыка о мире и о нас самих! Ничего, казалось, уже и не нужно было бездомным молодоже­нам для счастья. Если бы только...

Если бы только не эта постоянная, хоть и не очень внятная, тре­вога от чего-то еще нераскрывшегося или непонятого нами в нас са­мих. Мы вынесли эту тревогу из первых дней близости. Она же по­вторно настигла нас и в ту, счастливую в общем-то, неделю в чужой квартире... В то утро я проснулся и увидел, что Женя, приподнявшись на локте, всматривается в мое лицо, будто старается что-то во мне раз­гадать. Я поймал остаток тревоги в ее взгляде и мог бы точно назвать причину, но Женя быстро закрыла мне рот горячей сухой ладонью, будто бы вылетевшее слово было бабочкой. Я понял этот жест: "Есть, мой миленький, такие материи, о которых нельзя говорить, потому что они не выносят прикосновений, как пыльца на крыльях бабочки". Ах, Женька моя, Женька! Виновато и горько я поцеловал ее ладонь и узкое запястье с пульсирующей жилкой.

...Утренняя порывистая нежность не принесла нам облегчения. В том сокровеннейшем, ради чего двое соединяют свои жизни, было у нас что-то не так. Вроде бы даже и тень разочарования набегала вся­кий раз. Каждый из нас был у другого первым, мы не владели шкалой относительных оценок, но ждалось всякий раз, что должно быть куда беспамятнее и жарче, чем выходило. И холодело в груди от мысли: "Что, если при удивительном духовном притяжении мы в чем-то несо­вместимы биологически, и любовь никогда не соединит нас по-настоящему?" В отчаянии я прижимал к себе жену, и она целовала меня в закрытые зеки. Или же вдруг начинала шептать тут же и рождавшие­ся стихи: "Вечер, ночь ли? Загадочен лик бытия – ты и я. Кто из нас в ночи огоньком свечи? Т-с-с... Молчи. Кто ночной мотыль – я ли, ты ль?".

Всего тяжелее дался холодный дождливый июнь. Был конец квар­тала, горел план поставок "Эллинга". Приходилось вкалывать по ве­черам и по выходным дням. С Женей виделись редко. Были только те­лефонные разговоры в обеденный перерыв, когда Женины сотрудницы убегали в соседнее кафе. Однажды Женя приехала ко мне в Синявино.

Ходили над речкой, по мокрым тропам. В облачном разрыве на севере лилово светилась долгая заря. Омытые дождями леса дышали запаха­ми молодок еловой поросли и ландышами и еще, леший знает, чем. Казалось, черные эти леса одни только и знали, что нас ждет впереди... На перроне Женя, легонько стуча мне пальцем в грудь и глядя в эту же точку, прочла свои или чужие, никогда у нее не разберешь, стихи: "Ты и сам не заметишь, друг, как меня потеряешь вдруг..."

Вот тут я переполошился. Я торопил последние июньские дни. Когда же последний плановый "Эллинг", выдержав все придирки во­енпреда, ушел на склад сбыта, я кинулся по отделам кадров подмосковных НИИ... Красный диплом, три изобретения... Кадровики с видимой неохотой возвращали мне документы, но ни Зеленоград, ни Фрязино, ни Черноголовка не могли дать комнату тут же, незамедлительно. Где-то в электричках тех дней я сошелся с ватагой шабашников. Их ждал Южный Казахстан, строительство зимних отстойников для овец. Меня приняли в артель, гарантируя "минимум два куска".