Звездное вещество

Только на десять лет Надя была старше Жени, но и теперь еще оставалась за маму младшей своей сестре... Они не были похожи. Ши­рококостная и сероглазая Надежда была в отца, комбрига Максима Снежина. Женя была довольно точной копией мамы и тети Ларисы. Вероятно, это и обернулось сейчас для нее нелегкой задачей рожать двойню. Надежда уложила меня на кушетке в бывшем Женином за-шкафье в проходной комнате. Мне не спалось. Я лишь на минутку-другую забывался, и тут же меня будила тревога. Открывал глаза и снова видел в слабом свете от уличного фонаря Женин стол и ее фото­графию в рамке на стене. И никак не мог одолеть разумом болевое чувство вины. Совсем недалеко отсюда Женечка принимала сейчас в одиночку главную муку того, что было у нас общим. Я никак не мог ей помочь, и это казнило меня, приводило к саднящей боли у основания ключиц... Я старательно уводил себя от тревожных мыслей, пытаясь думать о Жене с фотографии на стене. Сейчас она неразличима была рядом с яркой полоской света на обоях, но я хорошо знал и очень лю­бил эту фотографию шестнадцатилетней московской школьницы, го­товившей уроки за этим вот столом и не подозревавшей, что в неведо­мой Благовещенке какой-то там Санька Величко дерзко создает проект атмосферно-электрической станции, словно бы только затем, чтобы в конце концов с нею, Женькой Снежиной, встретиться и родить общих детей.Поразительно различны были устремления, реалии и вообще ми­ры юности – моей и Женькиной... Здесь вот, совсем недалеко от дома, Музей Изобразительных Искусств, любимейшая "Пушка" Жениного отрочества, где хранителем работал Андрей Жестев, муж Жениной сестры. "Все в моей жизни по-настоящему там началось, Санечка. И как-то поразительно слито с судьбами двух девочек, Марины и Аси Цветаевых, будто они мне родные!.." То было время, еще при живом вожде, когда им с Надеждой стало уже совершенно ясно, что никогда и ни в чем не были виноваты перед народом их родители. Андрей Жес­тев открывал девочке и самое Музей имени Пушкина, выстроенный силой духа профессора Ивана Цветаева, и поэзию Марины Цветаевой. Первые свои стихи написала лет в пятнадцать-шестнадцать, будто свечку зажгла от неугасимой свечи Марины. Как от ветра прячут пла­мя, никому не показывала до поры, даже Андрею Васильевичу... Вот таким естественным, через запасники и залы "Цушки" был путь Жени Снежиной на филфак МГУ. Детская игра "вживания в музеи" перерос­ла в ненасытную жажду к гуманитарному богатству мира.Нет, не уводил меня образ юной московской школьницы от глав­ной мысли, а прямо к ней и привел!.. Мысль моя отказалась завернуть с Волхонки на Моховую и войти в Университет, а прыгнула прямо к вестибюлю или приемному покою роддома имени Грауэрмана, где Женя принимала на себя всю муку, и это было для меня сейчас таким очевидным нравственным уроком. "Да, это так, – думалось мне в тре­вожной ночи. – Только принимая на себя муку и ответственность, можно что-то породить и создать в этом мире... Женечка, милая моя, ты только перетерпи и вынеси то, что выпало на твою долю! Увидишь, я стану достоин твоего урока..." Я всегда созна­вал и признавал нравственное превосходство Жени....Меня все же сковало коротким сном. Так сковывает настойчи­вый мороз беспокойную речку – крепко и напряженно, пока вздымаю­щийся бугром лед не расколется трещиной и не хлынет снова поверх льда беспокойная та водица. Я резко проснулся и вышел в коридор к телефону. Было семь. Мне сонно ответили, полистав списки, что Ве­личко еще не родила... В восемь я натыкался в телефоне уже только на одни частые гудки. Не выдержав, собрался и вышел на сонный мороз­ный Арбат."...Москва – моя Галактика, мой Млечный Путь – Арбат..." -Жениным голосом звучали в моей голове ее же стихи.Очно мне тоже ответили: "Еще не родила". Я не знал уже, что и думать. Часа три меня носило по всему "околотку" между Арбатом, Волхонкой и Манежной площадью. Ночные маршруты моего вообра­жения днем беззаветно продолжали мои ноги. Мысли же мои теперь были коротки, тревожны и почти бессвязны... Наконец я услышал: "Родила двух девочек. Состояние удовлетворительное". Эти слова сна­чала перепугали тем, что резко отличались от прежнего "не родила". Лишь через несколько секунд они как прихлынувшей горячей кровью наполнились счастливым смыслом. И тревога сменилась несказанной радостью.Я позвонил Надежде Максимовне на работу и помчался на Бау­манский рынок за гвоздиками. Можно уже было начинать суету: поку­пать одеяльца, пеленки, кроватки. Или, может быть, им хватит пока одной на двоих? Гвоздики были чудные – белая и две розовых. Мне вынесли Женину записку: "Марья Александровна, Дарья Александ­ровна и я витаємо нашего батька Сашка! Санечка, мой милый, о вто­рой кроватке пока не беспокойся. Дочки привыкли спать вместе, по­спят и еще в одной общей. Остальное, пожалуйста, по списку. Спасибо за цветы". Мы с Женей, оказывается, думали об одном и одинаково! Ожидая в приемной весточку от Жени, я как раз варьировал расста­новку мебели в трамвае... Еще раз перечитал записку. Украинское сло­во "витаемо" вдруг обожгло напоминанием о смертельной опасности, которой подвергались в эту ночь Женя и дочери. В слове этом для меня вдруг явственно проступило латинское "вита – жизнь". Так что "витаємо" звучало как "самой жизнью приветствуем!"