Звездный час майора Кузнецова

Новый КП полка располагался на переднем скате пологой высотки. Впереди до затянутого дымом горизонта простирались поля и луга, перелески и отдельно стоявшие у дорог деревья. В лугах змеей извивалась небольшая речушка с хилым мостиком из жердей. Вдали чернели трубы сожженной немцами деревни и виднелся желтый глинистый берег еще одной речки.

Бой гремел где-то у этих труб. Кузнецов смотрел в бинокль, стараясь узнать маленькие фигурки бойцов и командиров, перебегавших среди кустов и подавляя в себе желание самому ринуться туда, в цепи атакующих, чтобы стрелять, схватиться в рукопашную, дать волю натянувшимся до предела нервам.

Оказывается, совсем это непросто — видеть бой со стороны. Сколько уж Кузнецов командиром, а все не перестал удивляться: до чего же трудно командовать. Командир не имеет права на личное. Настроение, эмоции, даже раны не должны отвлекать его от главного. И в то же время он обязан оставаться человеком и ничто человеческое не должно быть ему чуждо. Иначе как понять бойцов и как бойцы поймут его?

Он должен быть един в двух лицах. Как двуликий Янус. Это потом Януса назвали двуличным, а у древних греков он был божеством, умевшим смотреть и вперед и назад, одновременно видеть и прошлое и будущее. Это очень даже нужно — видеть все сразу. Особенно командиру. Особенно в бою.

В командире должны уживаться и два, и даже три человека. Один волнуется, другой спокоен, один жалеет, другой безжалостен, один страдает от ран, теряет сознание от боли, другой обязан улыбаться. Потому что спокойствие и улыбка командира в бою — это как подмога, как дополнительный пулемет на самом главном направлении.

— Товарищ майор, разрешите доложить?!

Кузнецов оглянулся, увидел забинтованное лицо старшего сержанта Малышева.

— Ваше приказание не выполнено. За болотом прижали нас немцы. И если бы не они...

Он кивнул на пятерых обросших красноармейцев, стоявших поодаль с немецкими автоматами в руках и в гимнастерках, таких изношенных, что Кузнецов сразу понял: окруженцы.

— Хотели через фронт перебираться, а тут — мы. Если бы не они, туго бы нам пришлось, — повторил Малышев с просительными нотками в голосе.

Один из окруженцев передал автомат товарищу, одернул гимнастерку, твердым шагом пошел к Кузнецову.

— Товарищ майор, — он смущенно заулыбался, поправил совсем выгоревшую фуражку, зачем-то протер пальцами кубики на петлицах. — Не узнаете, товарищ майор? Мы с вами в кавалерийской школе учились.

— Волков?

— Запамятовали. Вовкодав — моя фамилия.

— Точно. Ну, изменился.

Кузнецов обрадованно повернулся к комиссару:

— Вот ведь фамилия! В школе Волковым звали. — Вовкодав — это же Волкодав по-украински. А теперь прямо кстати.

— Точно. Четыре недели в лесах. Опыта на годы хватит.

— Вы что же, годы воевать собираетесь?

— Да уж за месяц не управиться. Прет и прет немец, а мы бежим да бежим.

— Посмотрим, как обратно попрет. Вот резервы подойдут.

— Какие резервы, товарищ майор? Главная сила была там, у границы.

— Неправда! — сурово сказал Кузнецов. — Страна на тысячи километров, везде гарнизоны. Народ поднимается. И... и я запрещаю вам не верить, запрещаю падать духом, слышите?!

Вовкодав вытянулся, словно ему скомандовали «Смирно!», радостно улыбаясь, уставился на Кузнецова.

— Извините, товарищ майор, четыре недели не слышал командирского голоса.

— Еще услышите. Идите, приведите себя в порядок. А то кубика на петлице не хватает, не бриты, в голове черт знает что. Одичали в лесах. Через час доложите как положено.

Но через час у сожженной деревни вдруг поднялась отчаянная стрельба, покатилась через перелески все ближе и ближе.

— Танки, Игнатьич!

Кузнецов насчитал девять черных коробок. От деревни доносился непрекращающийся гул боя, и было ясно, что танки прорвались одни, что пехота, шедшая за ними, отсечена и теперь лежит на луговине под огнем наших пулеметов.

Танки стремительно катились к высоте, где был КП. Наперерез им по пологому склону бежали десятки людей, которые находились при штабе. Кузнецов с удовлетворением отметил этот порыв: не от танков бегут, как было еще недавно, а навстречу.

Когда танки были уже в километре, из кустов, темневших в стороне, ударила замаскированная там батарея. Две машины сразу же задымили, остальные развернулись, и растянутый звон танковых пушек расколол шум боя. Еще одна машина закрутилась на месте, теряя перебитую гусеницу и опадая на бок. Кусты заволокло дымом, и сквозь гул разрывов можно было разобрать, что бой ведет уже только одна пушка, торопливо отхлестываясь от наседавших танков. Но вот и она умолкла, и из дымного клубка, метавшегося над кустами, слышались лишь пулеметные очереди да глухие разрывы связок гранат.