Звездный час. Повесть о Серго Орджоникидзе

Никто не удерживал Серго, даже Семушкин, — все понимали: удерживать его сейчас бесполезно. С великим трудом, но и не без ловкости он протолкал сквозь проем переднего люка полы бекеши, опустился в кресло водителя, осмотрелся в стылой тесноте, ограниченной сверху пятном плафона, спереди, под урезом люка, светящимися циферблатами часов и приборов. Потер ушибленную о рычаг ногу, нащупал сквозь подметки бурок холодные упруго неподатливые педали. Та-ак… Наводчик, заряжающий уселись. Кошкин стоит на месте командира, позади всех, голова в раскрытом проеме башенного люка, валенки позади валенок наводчика, по запахам чувствуется.

— Командуй, дорогой.

— Эх, семь бед — один ответ. Люк на стопор! Заводи! К бою! — Последняя команда слышна только в наушниках шлемофона.

Гудит и дрожит все вокруг — и сталь, ж воздух, а тисам. Гусеницы — продолжение твоих рук и ног. Чувствуешь, как они стелются под тебя, как по ним несут тебя катки, оправленные каучуком. Тридцатитонная машина — твои чувства, твоя воля, твои мышцы: возьмешь на себя левый рычаг — подается влево, правый — принимает вправо… Удивление. Восторг. Раздумье. Как хорошо ощущать себя властелином покорной стали, могучей, разумной! Как хорошо вместе с Чеховым! Стоп! С каким Чеховым? Да, Кошкин — это Чохов сегодня. Правильно Кирыч говорил тогда… Кошкин и кошкинцы… Сколько их, Кошкиных — Чоховых уже встали на защиту Отечества! Так-то, господа гитлеры! На всякий холод есть тепло, на всякое зло есть добро. Эх, тройка, птица-тройка!..

Нет, не зря Иван Бардин называет Серго человеком наступления, танком прорыва. Вряд ли можно выдумать другую машину, которая была бы так под стать ему, с такой полнотой выражала суть его характера и характер судьбы. Нет, не по голому полю — прямиком в будущее едем: спасать, защищать, освобождать. Чтобы этот таяк был, он, Серго Орджоникидзе, родился, жил, страдал и радовался, любил и ненавидел, изнемогал и надрывался, одолевал беды и саму смерть. Какой шаг решающий на пути к этому танку? Не тот ли, что сделан, когда Ильич учил тебя в Лонжюмо? Или когда вместе готовили Пражскую конференцию? А может, когда, загнанный в Разлив, ом показывал тебе, как верить и победу, работать на нее? Или в, Октябре! Или когда вместе одолевали нищету, голод, страх и ненависть мечтой о свете над Россией?

Танк шел и шел — пер напролом. Иных слов не подберешь. С ходу, с лета размолотили проволочные заграждения, одолели овраг с топким незамерзающим ручьем, бетонные надолбы, рельсо-балочные «ежи», развалили кирпичную стену, затоптали, перемахнули окопы. На высотке — в молодом сосняке — Кошкин скомандовал остановить машину, изготовиться к стрельбе. Сочувственно посоветовал:

— Вы, товарищ Серго, рот открывайте на всякий случай.

— Ничего, не впервой…

Будто прокатный стан над головой грохнул и откатился — ушам больно, спасибо, шлем на голове — с наушниками. От четырех орудийных выстрелов танк наполнился едким, колющим глаза дымом. Кошкин, щадя наркомовы легкие, приоткрыл люк.

— Закрой немедленно! — сквозь кашель потребовал Серго. — Пусть все будет как в боевой обстановке.

И только расстреляв «вражескую» батарею, двинулись дальше.

— Орудие на корму! — командует Кошкин.

В вихревом гуде Серго различает зубчато-скребущее завывание над затылком: башня отворачивается. Впереди бурелом, из него высится выстоявшая ураган сосна. Рука сама подбирает рычаг левого фрикциона, ноге хочется притормозить.

— Куд-да?! — яростно клокочет в наушниках голос Кошкина. — Вперед! А форсаж дядя будет включать?

Серго толкает рычажок до упора. Машина кланяется так, что в смотровой панораме исчезает горизонт. Снег, только снег в поле зрения. Поддав под спину, танк выравнивается, словно на волне взмывает, приседая кормой. У-ух!.. Снег бежит навстречу быстрее, еще быстрее, летит. И сосна с ним. Жестко. Тряско. Но кажется, и ты летишь. Невесомость. Рев двигателя переходит в басовитый свист, в сплошной секуще-пронзительный выхлоп, в безмолвие. Нет, не безмолвие. Слышно дыхание в наушниках шлемофона. Чье? Кошкина? Или эфир набухает тревогой, эсэсовцы маршируют по Берлину. Гитлер произносит воинственные речи? Слышится? Видится? Это же технически невозможно. Технически — да, но… Не видать, как машина сшибает сосну, — только брызги щепы застят белый свет. Миг — и развеяны. Нет, не щепа брызнула — сталь крупповская, гитлеровская не выдержала под Москвой, под Сталинградом, под Прохоровкой…

«Железом и кровью взять нас хотите? Вот вам железо и кровь! От Магнитки и Днепрогэса. От Леонардо да Винчи, давшего идею танка, от Андрея Чохова и Михаила Кошкина. Сталь на сталь, труд на труд, ум на ум. Как хорошо, уютно, когда ноги обуты такой сталью! Эх, тройка, птица-тройка, кто тебя выдумал? Знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета…»

Говорите, плохо видно в смотровую панораму? Дудка! И судьбу свою видать, и всю землю разом, прошлое и будущее…