Звездный час. Повесть о Серго Орджоникидзе

— Комсомолец Макар Мазай дал повиданный до сих пор рекорд — двадцать дней подряд средний съем стали у него двенадцать с лишним тонн с квадратного метра площади пода мартеновской печи. Этим доказана осуществимость смелых предложений, которые были сделаны в металлургии. Все это сделано на одном из старых металлургических заводов. Тем более это по силам новым, прекрасно механизированным цехам. Отныне разговоры могут быть не о технических возможностях получения такого съема, а о подготовленности и организованности людей. Крепко жму руку и желаю дальнейших успехов комсомольцу Мазаю…

Как хочется повидать Мазая, пожать руку! Каков он? Рослый или коренастый? Житно-светлый или смуглый южанин? Не знаю. Знаю одно: благороднейший рыцарь; совершающий главный подвиг современности. Академики твердили, что больше четырех тонн нельзя, а он взял и ахнул по двенадцать. Да теперь уже двадцать пять раз подряд. Нигде в мире не было, а у есть. И у нас очень часто говорят: ну, подумаешь, пойду я учиться у какого-то Мазая! Я сам с усами. Усы-то, может быть, у тебя большие, а вот у него — двенадцать, а у тебя — три тонны. Вот и ходи со своими усами сколько хочешь…

Всем этим жил Серго последние месяцы. Все это жило, в нем, волновало его и сейчас, в праздничный вечер на совещании богов брони. Да, жаль, что не было Мазая, хотя дух его царил здесь. Допоздна просидели, намечая как поскорее наладить производство снарядостойкой брони, танковых дизелей и орудий. И восьмое ноября посвятил Серго тому же. И девятое, пока не свалился.

Едва поправился — на Восьмой чрезвычайный съезд Советов. Разве можно не участвовать в нем — не принимать Конституцию? Разве можно не участвовать, если ты посвятил жизнь тому, чтобы эта Конституция родилась?! Разве можно не участвовать наперекор Гитлеру, который утверждает, что СССР — не государство, а лиши географическое понятие?

Наконец, в дорогу на танкодром. Замелькали путевые будки. Заспешили телеграфные столбы, щитовые заборы вдоль полотна. Лавочка на станции с размашистой надписью мелом на стене: «Карасину нет». Люди, одеждой иллюстрирующие злую шутку: каких только тонов ткани не выпускаем! — и черные, и серые, и цвета угля кокса, чугуна… Из окон вагона не так уж много видно. Впрочем, смотря кому. Снега, белая пустыня до горизонта, изредка вспученная то запорошенными, то червоталыми грудами. Редко, ох до чего редко лежат: мало скота — мало навоза — мало хлеба — мало скота… Сказка про белого бычка — еще один, едва ли не основной заколдованный круг, из которого хоть умри, а вырвись. Как? На чем? На тракторе, конечно, прежде всего. Но маловато гусеничных следов на снегу. И те сколько крови стоили! Всем составом Политбюро выезжали на испытания под Москвой. На опытном полигоне обсуждали, спорили, забравшись в кузов прицепа, который тянул один из первых гусеничных СТЗ-11АТИ. Глотали пыль, радостно шутили, что так удобно пока не заседали… Но сколько еще надо вложить в эти гектары Магнитостроев, Днепрогэсов! Хаты под соломой. Женщины с коромыслами, в сорок лет старухи. Коромысла — символ самобытности, говорят. Рыдать хочется. Недаром Ильич не мог спокойно видеть подобную символику.

А вот и полуторка у элеватора. Кумач над кабиной: «Хлеб — Родине!» Дети, женщины в цветастых платках, гармонист на мешках в кузове. Праздник! Слава тебе, полуторка — избавительница, просветительница! Сколько хлеба, металла, энергии добавишь! Сколько добра сотворишь!

Воистину, когда посадим СССР на автомобиль, а мужика на трактор, пусть попробуют догонять нас почтенные капиталисты, кичащиеся своей цивилизованностью… Как много сделали! Как мало!.. Недавно праздновали выпуск стотысячного легкового «газика». И как же не праздновать? Но что такое сто тысяч для такой страны? Где следы этих ста тысяч в заснеженной пустыне, открывающейся за окном вагона? Нетронутые снега, степь да степь, да березовые перелески. Вдали, по горизонту, трусит лошадка с розвальнями. И, должно быть, беспомощным кажется одинокому вознице поезд, натужно старающийся одолеть невозмутимо белую пустыню. Дымит и дымит паровоз, трусит и трусит лошадка. Чудится, будто и лошадка, и скирды соломы, набросанные кое-где, да и сам поезд вмерзли в залитую солнцем бесконечность, и не будет, никогда не будет предела этому дорожному томлению. Как щемяще дорого все, что видишь! Земля родная — поля и леса, города и веси… Поднять, отстоять, уберечь во что бы то ни стало! Где взять силы, чтоб надеяться? На кого доложиться, чтобы верить и любить?

Наплывом, как в кино, сквозь снега проступает лицо Мазая. Представляется до мельчайших подробностей встреча с ним, ощущается в руке тепло его руки: «Устал, Макар?» — «Когда работается добре, не устаешь». — «Хм. Пожалуй, верно. Расскажи, как вы отдыхаете, какие книги нравятся, как семьи устроены. — И тут же к директору завода: — Почему бы не помочь Мазаю выстроить коттедж?» — «Не надо мне никаких коттеджей. Учиться хочу!» — «Поступишь в Промакадемию. Прекрасно!..»