Звезды на росстани

А до Люси была Марина. Нет, не была, не просто была. Она явилась из прошлого. На мгновенье мелькнула звездочкой, чтобы взволновать грудь прежним волнением. Не знаю, зачем возвращается прошлое. Не для того ли, чтобы оживить гаснущий трепет души?

Ах, звезды, всегда-то они наводили на мысли о милых созданиях на земле.

На улице звезд не видно, сквозь загоревшиеся к ночи фонари и сам-то месяц разглядится не тотчас и покажется в веренице огней ни больше, ни меньше, как средней величины фонарем.

А где же та звездочка, которую заметил я из самолета? Из окна общежития? Сегодня? Когда слушал исповедь Иволгина, разыскавшего меня для того, чтобы поговорить с глазу на глаз? Да вон она! В другой стороне вовсе! Не мудрено же в такой толчее сбиться с ориентировки. Город — такие джунгли…

Да, а зачем он разыскивал? Иволгин? Не повиниться ли перед старым знакомым за свое поведение?.. Нет, только не это. Приди в его голову возвышенная затея: повиниться перед оболганным… Э, нет, это был бы не Иволгин… Так зачем же разыскивал?

От вахтера, от дяди Саши, по внутреннему телефону я услыхал его непохожий голос. Жалкий. Уж не раскаялся ли человек. Или опять я чего-то не понял? Мало же, мало знаешь Иволгиных, если считаешь, что они сказали последнее слово.

— Юрий Иванович, дорогой! Тысяча извинений!.. Извини, говорю, дружище! Мне надо с тобой поговорить.

— Говори. Старый товарищ…

— Ты не мог бы спуститься вниз? Если можешь, конечно…

— Могу. Не калека.

— Ну вот, я здесь подожду. Надо поговорить, но мне не хотелось бы торопиться. Можно вон перейти через дорогу, посидеть в «Ласточке».

— Спасибо, Иволгин. Но ты знаешь, в кафе с кем попало не ходят.

— С кем попало? — трубка спросила вроде бы потерянным голосом. — Хорошо, Юрий Иванович. Я сейчас подымусь к тебе сам. Надеюсь, не станешь отворачиваться, ломать комедию?

Предстал он запыхавшимся, как и положено поднявшемуся на четвертый этаж человеку тучной фигуры.

— А побеседовать все-таки надо. Ну, люди, они нам в конце концов не помешают.

Красный уголок, когда мы вошли с посторонним человеком, стал мало-помалу освобождаться. Ребята поняли по лицу Иволгина, что ему нужен разговор наедине. В конце концов он опустел вовсе: осталась пара доигрывающих партию шахматистов. Мы подсели к соседнему столику и, поглядывая друг на друга, молчали.

— После того, что случилось, мне трудно вызвать твое доверие. А надо бы. Хотя и не место для откровенного разговора, — прибавил он после небольшого раздумья.

Осторожно отметил он мою искренность и прямоту в разговоре с Гулякиным. Помолчал, возможно, ожидал ответных дифирамбов.

Густой бас разнесся по коридору:

«Вечерний звон, вече-ерний зво-он…»

Последняя нота была еле расслышана, возможно, доносило ее из-за плотно прикрытой двери.

Положение Иволгина было не из легких. Ему надо было что-то сказать, обязательно сказать. Именно теперь сказать. С другой стороны, ох, как хотелось ему при этом соблюсти правила хорошего тона! Какие-то свои сентенции высказать непринужденно и, так сказать, между строчек.

— Скажешь: карьерист, какого свет не видывал. Свет еще не таких видывал. А ты вот скажи: думали ли вы когда-нибудь, ну, в девятой группе, когда учился… заодно с вашим старостой, знаменитым по части нахальства, с другом с твоим, Борисом Поповым… думали ли вы о судьбе какого-то Марка Иволгина? Бьюсь об заклад, никому никогда эта благая мысль не пришла в голову, так ведь? Так, так. И не отрицай: я в этом уверен. И никто обо мне не думал, не одни вы. Но, спрашивается тогда, почему я сам не должен о себе думать? О своей судьбе? О своей карьере, если хочешь?! Надо ли меня обвинять в том, что я сопоставляю, рассчитываю да иной раз и говорить принужден вовсе не то, что думаю?..

— Не то, что думаешь?

— А тебя это удивляет? О святая простота!.. Во всяком случае, тебе сейчас говорю, что думаю. Перед уходящими в отставку, все равно что перед грудой камней, комедию ломать не принято.

— Но это же философия предателя, Иволгин.

— Как ты любишь слова… Но жизнь сложна. Я с удовольствием надел бы твои розовые очки, но я, очевидно, дальше тебя вижу и, поверь, в этом нисколько не виноват. Мне, как и тебе, хотелось бы не думать о завтрашнем дне, примерно как в детстве…

Повисла тишина на какое-то время. Не слышно было и улицы.

— У моего поколения, Иволгин, детства не было. Нам не с чем сравнивать сегодняшний день.

— То есть? — Иволгин приподнял бровь. — А, ну да, ну да… Но у меня было детство.

— Отдельное от друзей-товарищей?

— Вполне возможно. Потому что мой папа, представь себе, был большой человек.

Улыбка застыла на лице Иволгина. Неразделенная.

— Вот я и говорю: вам никому — девятой, восьмой, десятой группе… заметь, не обществу в целом, я говорю конкретно… Вам никому не приходило и, возможно, не придет в голову… Не надо обобщать, Соболев! Не надо меня считать ни предателем, ни дураком.

— Да нет, ты не дурак, Иволгин.

— Благодарю тебя, Юрий Иванович.