Звезды на росстани

Пахло вкусными пирожками, я проглотил слюну. Вдруг явственно расслышал: в комнате жужжит бритва. Едва не тракторным гулом гудит моя старая, давно не смазанная «Нева». Я слышал ее давно, оттуда еще, из-за двери, да почему-то не придал значения. Жужжит и жужжит, пусть жужжит. Я пришел домой. Может, именно потому, что жужжит, и не слышно нашего деликатного звонка? Потому и ждал, и звонил два раза? Но кто там, кто? Молнией промелькнули эти слова в моей голове.

— Не Алешка это… бреется?.. — я прислушивался.

— Что это ты? Лица нет. Что с тобой?..

Улыбалась она. Обрадовалась.

— Но кто же там, не шути, пожалуйста… Да вот я сейчас посмотрю, кто бреется.

— Ну, ты же… ты его испугаешь, злодей!

Повисла на моей руке, сотрясаясь от смеха. Хорошо. Виси на моей руке. С балкона человек не прыгнет. Она хохотала.

Но он-то, он! Брился, как ни в чем не бывало. Лось здоровый. Сивый. С высокой, послевоенной стрижкой. С лопухастыми, большими ушами. В подтяжках, по-домашнему.

— Что вы здесь делаете?!

Вздрогнул, конечно, от моего сурового голоса, но, надо отдать должное: мужик с выдержкой.

— Не соблаговолите ли обернуться, молодой человек?.. Когда хозяин в доме!..

На сей раз не шевельнулся, ни рукой не дрыгнул. Закончил бритье, вытянул из розетки вилку. Не спеша опять же и покамест не очищая бритвы, положил все это на полочку.

— Вот как ты встречаешь гостя! Так положено встречать гостя? Взять укатить черт те…

Ну, мы обнялись все же. Не сразу вышло, постепенно. Оглядели, ощупали друг друга — и обнялись.

— Почему не смазана бритва? — человек сходу понес околесицу. Будто не о чем было ему говорить.

Анюта, по-видимому, хотела взглянуть в мое лицо победительницей. Просиять внутренним светом. Да передумала. Да нет же, с презрением оглядела всего меня, сверху донизу: фу, напускает туману…

Но сивый-то, сивый! Может отчитывать, хлебом его не корми. Каким был, таким и остался. Узнаю Борьку Попа.

Анюта все еще к нему приглядывалась: знала его только с моих слов. И с удовольствием наблюдала, как я тушуюсь от Борькиных наставлений. Сам я теплел понемногу. Отходил. Остывал от злости, от философии злых людей.

— Бреешься? Шумишь? Напускаешь туману, чтобы порядочного человека сбить с толку? У самого, наверное, и бороды нет, сивая ты образина, — с ласковым журчаньем обнял я его еще раз.

— Ух, мои пирожки! — вскинулась Анюта, убегая на кухню.

Вечно так: вскинется, убежит. Догоняй потом.

Мы присматривались, можно сказать, принюхивались, притирались друг к другу, улыбаясь, впрочем, довольно широко и бессмысленно. У каждого из нас было уже что-то свое, особенное, друг без друга нажитое. И мое волненье… нет, не проходило, оно переходило в другой порядок. От присутствия Борьки Попа, от уюта домашнего тепло делалось. Я снял пиджак и ослабил галстук. Я не думал о вечно противоборствующих силах: добре и зле.

— Ух ты, бродяга! — облапил я его борцовским захватом и приподнял. Стоило отпустить, как он сам сдавил меня железными, как клешни осьминога, руками, приподнял, на диван грохнул. Задребезжала в серванте посуда.

— Что вы там делаете?! — послышался из кухни голос.

— Полундра, — я поднял руку в знак сдачи.

— Атанда! — вскочил Борька Поп и стал лихорадочно быстро оправлять на диване цветастую Анютину накидку.

Мы хохотали, как матросы на полубаке, и нравились друг другу все больше и больше.

— Эх, не показал я тебе Алешку.

— Он мне не показал! Да мы с твоим Алешкой два часа уже, как познакомились. Он ждал тебя, да я его усыпил. Заговорил.

— Ну а ты? Как ты-то живешь, Поп? Письма-то писал из-под палки.

— Так же, как ты!.. А в общем-то я тебя обогнал, кореш: к Иринке у нас еще прибавилась Леночка.

— Бракодел.

— Будут и парни. Сперва основа нужна, чтоб женщины были в роду.

— Как здоровье матушки?

— Сдает вообще-то.

— Отец?

Борька помолчал. Как будто не слышал вопроса.

Стало быть, нету отца. В наше время отцы не живут долго. И те, что с войны вернулись, — тоже. Потому что там, на войне, что-то оставлено. И нужно ли утешение, когда у человека не стало отца? Борьку Попа я счел нужным усадить рядом с собой. Выказывал ему свою солидарность. Сопел так же преданно, как в былые времена они вдвоем с Толичем сопели возле меня, показывая, что они с Толичем тут, рядом.

— С учебой как? Не завершил?

— На будущий год защищаться поеду.

— О работе, конечно, молчишь?

— А что работа? Был мастером, перешел опять в бригадиры. Рабочим поспокойнее, да не в этом дело. Учеба ведь. Ну, и материально покрепче.

— Орден, поди, имеешь?

— Один есть. Две медали еще. Да что ты все обо мне? Навалился! У тебя-то как?

— Как. Сегодня вот тоже выдали.

— Как выдали? А чего же ты, как воды в рот набрал?

Зазвонил телефон — я вскочил. Не то, чтобы за Алешку боялся, его теперь до утра не добудишься, он знает солдатские порядки: спи, пока спится. В запас спи, как Василий Теркин, спи, пока спокойно на нашей неспокойной земле. Нет, не за него боялся, он у меня знает порядки. Просто напряжение не покидало. Нервы, стало быть… Кто-то ошибся номером, я ответил и положил трубку.

— А тебе тут звонили.