Звезды над болотом

– Ай да баба! Таких и в Архангельске не видал. Счастливый ты, Тыко; где нашел ее? Бери ей на платье… Не-не, ничего не возьму. Подарок!

Задобрив Тыково семейство, Стесняев вдруг загрустил:

– А меня губернатор тут вызвал к себе и спрашивает: чего это, мол, Тыко, такой честный самоедина, а долгов не платит?

– Тыко честна… Тыко собака знай… Губернатор верь мне.

Стесняев тут разложил перед ним ворох «сядэев», будто вязанку дров разбросал по чуму. И заговорил уже строго:

– А это что? Еще дедушка твой у Горкушина накошелял. Сам-то помер, так вот ты, внук, теперича плати…

Поутру, когда самоеды проспались, Стесняев достал с нарт мешок с сухо гремевшими связками баранок и сказал Тыко:

– Ты стада свои к Обродску через Камень [6] погонишь скоро, так сослужи мне… Отвези эти баранки за Пай-Хой, обменяй поштучно на лисиц или песцов. А я уж тебя в беде не покину. Так и скажу губернатору: хороший самоедина Тыко, честный!

Оставил он мешок с «круглой русской едой», пожалел Тыко:

– Небось башка-то трещит? Вот тебе бутылка. На донышке тут накапает еще тебе… Ты не будь дураком, снегу туда напихай, пополощи и выпьешь. Оно и ладно будет! Повеселеешь…

Тыко усердно пихал пальцем снег в пустую бутылку.

– Олешков моих когда заберешь? – спросил.

– Сейчас не аркань. Прогуляй их. А когда нажируются, я приеду и заберу их у тебя…

Нарты Стесняева скрылись вдали. Тыко выпил мерзлую воду из бутылки, пахнущую спиртом. Причмокнул языком:

– Ай, хорош бачка! Полюбил меня…

…………………………………………..

И началась новая прекрасная жизнь!

Вот он ходит по комнате, застланной шкурами медведей, – а она сидит рядом (такая милая); вот он пьет крепкий чай, осторожно берет ложечкой варенье – а она сидит рядом (такая чудная); вот он говорит, вот он любуется, вот он блаженствует – а она все рядом с ним (такая родная)…

Эльяшева кутает плечи в платок, а голос ее – как шелест опадающих листьев:

– А вам не страшно, что мы сидим вот здесь, в этой глуши, и одно нам теперь осталось – говорить, говорить, говорить? Ее рука осторожно ложится ему на плечо:

– Аполлон Касьянович, как это хорошо, что вы стали… вот таким. Я очень рада за вас. Очень…

Он уходит от нее уже поздним вечером, а душа его в смятении. Не знает – куда деть себя в этом городе, и удивляется – как мог прожить здесь столько времени до нее? Все наболевшее и все, что еще только начинает болеть, бессознательно ищет выхода. Бунтует в потемках сердца. Кричит в нем.

«Нет, – говорит он, слабея, – нельзя… нельзя же ведь!»

Но старое беспощадное чувство, пробившись сквозь сутолоку ощущений, уже выставило наружу свою гадючью головку, сосет душу ему: «А почему нельзя? Можно – в последний раз! Она даже не узнает… Один-то раз можно…»

«Она узнает…» Но голос звучит уже не так твердо.

Из дверей кабака несет так одуряюще-сладко. О, этот запах! Есть ли еще благовония на свете, которые могли бы сравниться с ароматом кабака? Увы, их нету, и они для пьяницы – почти волшебны. Тут, в этих запахах, все: и вино, и табак, и перегар, и вобла, и – всеобщее равенство, черт побери!

Крепко выругавшись, Вознесенский рыбкой ныряет в мутную духоту трактира. Прищелкнул пальцами, прошелся гоголем:

Двадцать девять дней бывает в феврале,

В день последний спят Касьяны на земле.

В этот день для них зеленое вино

Уж особенно пьяно, пьяно, пьяно!

Давненько его не видели здесь. Раскланялся кабатчик:

– Уездному начальству… наше, нижайшее! Что налить?

Подкатился к нему нищий Ленька, бряцая висевшей на поясе кружкой, смахнул шапчонку. Заплясал, закочевряжился.

– Ваше преподобие, – просил деликатно, – не откажите на построение храма!

– А велик ли храм строишь? – спросил его секретарь.

– Да не… не велик. Всего в косушку!

– За что же это я тебе косушку дарить должен?

– Да замерз я за ваше здоровье.

– Ты, я вижу, тоже с затылком… Пшшел. Дай пройти!

Оттолкнув нищего, Вознесенский воровато оглянулся на дверь. Ему вдруг стало страшно, что она может зайти сюда и увидеть его… Шепотом (отрывистым и страстным) сказал кабатчику:

– Петрушка, налей-ка.

Взял стакан. Скулы даже свело от вожделенной судороги. Но в этот момент, казалось, снова легла на его плечо рука и слух обожгло дыханием: «Как хорошо, что вы стали таким…»

– Закусить дай, – сказал Вознесенский.

Все готово. Можно начинать. Наклонил и выпил. Потом пожевал. Тут еще налили… Дорожка укатанная!

– Вот проклятье, – сказал секретарь Петрушке. – Выпить охота, а не могу… Ездил я тут к одной ведьме старой в Долгощелье, заговорила она меня!

– Бывает, – неохотно согласился кабатчик. – Тут главное – первую пропустить… вторая сама проскочит. Пейте!

Стакан с размаху опустился на прилавок.

– Ленька! – позвал Вознесенский нищего. – Иди храм сооружать…

И, оставив водку, выскочил из кабака.