Звезды смотрят вниз

Затем рука Хильды погружается прямо в рану. Черная блестящая рука становится маленькой и острой, как черная блестящая головка змеи, и проникает глубоко. Похоже, будто хохочущий красный рот проглотил головку змеи.

Потом идут в ход другие инструменты, и щипцы в кольце ложатся близко друг на друга. Кажется, не разобраться в путанице инструментов, но это не так, здесь все необходимо и все математически точно. Лица Хильды за белой марлевой маской разглядеть невозможно, но ее глаза темнеют над этой белой маской, и взгляд их тверд, как сталь. Руки Хильды становятся продолжением ее глаз. И они тоже неумолимы, как сталь.

Да, тут закалка необходима. В операционной здоровое тело лишается всех своих чар, а больное – бесстыдно в своем страдании. Следовало бы пустить мужчин в операционную, чтобы они увидели это последнее завершение – кровавую улыбку зияющей раны. Нет, бесполезно, совершенно бесполезно. Все слишком легко забывается. Даже вот сейчас, во время операции, рана уже теряет свою жуткость и, когда убраны инструменты, становится снова только тепло улыбающимся ртом, только красной улыбкой. Губы его смыкаются, по мере того как быстро накладываются швы. Хильда с замечательной ловкостью сшивает рану, и губы сжимаются в узкую складку. Теперь все почти окончено, зашито, забыто. Шипение и бульканье слабеет, в комнате уже как будто не так жарко. Сестры не теснятся больше вокруг стола. Одна кашлянула в свою маску и разбила долгое молчание. Другая принялась считать окровавленные тряпки.

В прохладном высоком коридоре Дэвид стоял недвижимо, устремив глаза на матовые стекла двери. И наконец дверь распахнулась, и появилось нечто вроде кровати на колесах. Две сиделки везли ее, и она катилась бесшумно на резиновых шинах. Сиделки не видели Дэвида, прижавшегося к стене, а Дэвид смотрел на Дженни, распростертую на кровати. Лицо Дженни было повернуто в его сторону, красно и вздуто. Особенно веки и щеки сильно распухли, и казалось, что Дженни спит глубоким и блаженным сном пьяного. Щеки то надувались, то опадали, – Дженни храпела. Волосы выбились из-под белого чепчика и были так спутаны, словно кто-нибудь их нарочно растрепал. У Дженни был совсем непривлекательный вид.

Дэвид смотрел, как закрылась вертящаяся дверь, пропустив кровать на колесах, на которой везли Дженни на ее место в конце палаты. Потом он повернулся и увидел Хильду, шедшую из операционной. Она подошла к нему.

Лицо у Хильды было холодное, презрительное, чужое. Она сказала отрывисто:

– Ну, все позади, и теперь она должна выздороветь.

Дэвид был ей благодарен за холодность: другой тон был бы ему сейчас невыносим. Он спросил:

– Когда мне можно будет навестить ее?

– Сегодня вечером. Она недолго была под наркозом. – Хильда подумала. – Часов в восемь она уже сможет принимать посетителей.

И на этот раз тоже сухость ее тона была приятна Дэвиду: ласковость показалась бы ему несносной, была бы нестерпимо унизительна. Что-то от твердости и холодного блеска хирургических инструментов оставалось в Хильде, и слова ее резали, как нож. Она не хотела стоять здесь, в коридоре, почти нетерпеливо рванула дверь в свой кабинет и вошла туда. Дверь осталась открытой. И хотя Хильда, казалось, забыла о нем, Дэвид последовал за ней. Он сказал тихо:

– Я вам очень благодарен, Хильда.

– Благодарны!

Хильда ходила по комнате, брала со стола какие-то ведомости и клала их обратно. Под наружной холодностью она таила глубокое волнение. Единственной целью, к которой она стремилась, был успех операции, – она внушала себе, что должна успешно выполнить эту операцию, показать Дэвиду свое искусство в полном блеске. А теперь, когда это было сделано, ей все было противно. Ее тонкое искусство представлялось ей грубым и примитивным, оно исцеляло только тело, не касаясь души. Что же толку от этого? Она починила тело животного – и все! Эта негодная женщина вернется к мужу, здоровая телом, но по-прежнему больная духом. Эти мысли мучили Хильду еще сильнее из-за ее чувства к Дэвиду. То была не любовь – о нет! – а нечто гораздо более утонченное и неуловимое. Дэвид был единственный мужчина, к которому когда-либо влекло Хильду. Одно время она почти внушила себе, что влюблена в него. Но это невозможно! Она не может любить никого. Как бы Дэвид ни нравился ей, она не может любить его, – и все-таки ей тяжело возвращать ему эту женщину, эту Дженни.

Она круто обернулась к Дэвиду.

– Я буду здесь сегодня вечером в восемь часов, – сказала она. – И передам через кого-нибудь, можно ли вам ее увидеть.

– Хорошо.

Она подошла к крану, пустила воду сильной струей, наполнила стакан и, скрывая волнение, выпила его весь.

– Теперь мне надо обойти палаты.

– Хорошо, – повторил Дэвид.