Звезды зреют на яблонях

— Сур, — снова начал старик, деликатно обходя молчанием слова шофера. Но не выдержал, покачал головой: — Молодой, а такие слова говорит. Сур — красота, можно шапку сделать, можно шкурку в сундук положить. Открыл, посмотрел, чтобы весело было, гостю показал.

— У нас старики так рассказывают, — сказал шофер задиристо и как бы в отместку, — если во время случной кампании ударит гроза с громом и молнией, так, чтобы, словом, чувствовалось, тогда сур обеспечен. Будут тебе ягнята сур! Наш хозяин тоже так думает, только признаваться стесняется. Что, верно я говорю, дед? А?

Старик снисходительно улыбнулся, погладил обеими ладонями прозрачный клинышек бородки и, встав с кошмы, примирительно сказал:

— Сейчас Курбан придет, внук, в десятом классе учится, хорошо по-русски знает, хорошо про сур объяснит.

С Курбаном мы были уже знакомы, вместе ехали на грузовике из колхоза. Курбан учился в городе, но на каникулы приезжал к деду в пустыню. Был он стройный, уже по-юношески широкоплечий, но, пожалуй, слишком худой.

— К осени буду толстый, — сказал Курбан, поймав мой взгляд на своих острых коленках.

По-русски он говорил хорошо, но как-то несвободно. Может быть, стеснялся, и от этого постоянно находился в сомнении — то ли слово он выбрал или тут нужно другое.

— Воздух в пустыне свежий. Все ребята толстеют, — сказал Курбан.

— Свежий? А жара?

— Жара тоже есть, а воздух свежий, чистый, — поправился он.

Курбан был похож то ли на жеребенка, то ли еще на какое-то молодое животное. Большие, мягкие, как у жеребенка, губы, голова на высокой мальчишечьей шее, стриженная низким ежиком. Когда Курбан говорил, его черный горячий глаз косил на меня, и этим взглядом Курбан тоже напоминал молодое животное, которое, испугавшись невесть чего, какого-то шороха в траве, может и понести и разбиться насмерть. Сейчас он стоял передо мной, не зная, с чего начать.

— Дед прислал! — наконец сказал Курбан.

Сначала разговор не завязывался. Курбан молчал и смотрел на небо. Прямо над нашими головами, разделившись на два рукава, текла сияющая река Млечного Пути.

— На Млечный Путь похож, — сказал Курбан и вдруг заговорил: — «Сур-кызыл» — каракуль такой. Цвет такой. Очень красивая смушка. Не знаю, как объяснить. Возьми эту смушку в сарай, хороший сарай, новый, — щелей совсем нет. Двери закрой. Темно, да? А потом разверни шкурку — светло! Совсем светло. Можно читать!

— Что же это, серебристый каракуль?

— Нет! — сказал Курбан. — Темный и золотой тоже, жемчужный бывает. Разный!

— А ты этот каракуль сам видал? Или только слыхал? Не может быть такого каракуля!

— Видал, сам видал! Есть такой каракуль! От молнии он такой.

Курбан замолчал неожиданно. Мне показалось, его обидела моя недоверчивость, а может быть, он смутился своей горячности. Он поднялся с кошмы, пробормотал что-то невнятное и пожелал нам доброй ночи.

Там, где каркас юрты был затянут кошмой неплотно, на песок падал желтый свет керосинового фонаря, но там, где этого света не было, песок казался черным, в нем сверкали кристаллики кварца. Матово поблескивали в темноте плоские раковины. Тысячелетиями лежали они здесь, в небольшой ложбинке за юртой, — след великого, потом отступившего моря. Как допотопные, когда-то севшие на мель суда, спали на песке верблюды. Их горбы едва вырисовывались в темноте. И острые лучи звезд, казалось, что-то нащупывая, шуршат в песке… И так мала была эта юрта и темное пятно прибывшего из колхоза грузовика, в котором сейчас спал шофер, и так спокойна, непонятна была пустыня вокруг, что казалось, нет тут места человеку… Но вот стоит все-таки эта юрта, и ничего с ней не делается, и сделаться не может, и где-то, куда мне предстоит отправиться завтра, работает буровая бригада, разведывая подземные бассейны пресной воды, и уже шагают по пустыне почвоведы, выискивая земли для будущего освоения.

В голове бродили обрывки каких-то мыслей… Значит, в янтарных выпуклых глазах каракульской овцы непременно должны отразиться вспышки молний? Тогда родится ягненок сур? Любопытно! Почему-то мне представлялась древняя Эллада, фессалийский пастух… Он бы рассказал об этом по-другому: прекрасная девушка превращена в овцу. И сияющая шкурка ягненка предстала бы перед слушателем как след божественной страсти Зевса.

Возможно, все в этих мыслях было неверно, но заманчиво. Они как бы перекидывали мост от этой юрты в степи к Гомеру.