Звезды зреют на яблонях

На возвышении за длинным столом сидят представители Союзпушнины. Они ведут аукцион. Купцы расположились на стульях, поставленных в три яруса, как в театре. С перил балкона в партер свисают ковры.

Сейчас перерыв.

Они отдыхают в холлах. Они хохочут. Они отправляют телеграммы в Париж, в Нью-Йорк, в Лондон. Они лежат на кипах ковров, положив под голову портфели и задрав ноги на подоконники.

Сейчас начнется продажа каракуля.

Они любят тонкий товар. Им нравится завиток плоский. Они предпочитают каракуль темно-серый.

— Да они просто с ума сошли! — говорит мне одна из студенток института иностранных языков, которые сейчас обслуживают аукцион. — Представляете, некоторые уже в пятый раз осматривают те же шкурки каракуля!

Девушка указывает глазами.

— Особенно господин… — она называет фамилию.

Это старик лет семидесяти, с надменно опущенной и вместе чувственной нижней губой, с пустыми складками кожи у подбородка, с тщедушной фигурой… Впрочем, самое характерное в нем — не ироническое выражение рта, не тщедушность тела, а что-то другое, что ярче всего выражается в пальцах, худых, старческих, но сильных. Так должен выглядеть хозяин антикварной лавки из «Шагреневой кожи».

Он подымается с удобного кожаного диванчика и направляется в помещение аукциона.

На стене, щелкнув, появляется светящаяся цифра. Это номер ящика, в котором лежат каракулевые шкурки. Их будут сейчас продавать.

— Десять долларов двадцать пять центов!.. Пятьдесят центов!.. Семьдесят пять центов!.. Одиннадцать долларов!

Все происходит с молниеносной быстротой. Я стараюсь уследить за тем, как купцы набавляют цену, и ничего не вижу. Я верчу головой так, что скрипит в затылке, и ничего не вижу. Очевидно, цена на шкурку каракуля уже достигла предела. Сейчас молоток опустится.

Но, видимо, те, кто ведет этот аукцион, думают иначе. Они знают все тайные рычаги, которые движут покупателями. Сейчас в зале происходит сложнейшая игра, которая направлена на то, чтобы сбить цену.

— Рискуйте, рискуйте! — говорит ведущий аукцион, обращаясь к представителю шведской фирмы. — Это ваш товар!

И снова центы, доллары…

— Двадцать долларов! Еще раз: двадцать долларов! Двадцать долларов двадцать пять центов. Вверху налево…

Я смотрю вверх налево и снова ничего не вижу! Никто ничего не говорит вслух! Может быть, тут действуют какие-то условные знаки?

Надо наблюдать за кем-то одним. Я выбираю итальянского купца. Он сидит почти рядом. Наблюдать за ним несложно.

В нем есть что-то от Марко Поло. Смуглый, румяный. Тюбетейка шита жемчугом. Черная, в мелких завитках, борода.

Сначала я ничего не замечаю. И вдруг — легчайший кивок головой. Это знак утверждения. Он накинул десять центов.

Прозрение наступает вдруг. Лица, казавшиеся мне неподвижными, оживают. Зал аукциона наполнен мелкими, почти незаметными движениями. Улыбками, взглядами. Страсти прикрываются сдержанностью, даже небрежностью. Я вижу, как смугло-румяный Марко Поло быстро взглядывает на соседа. Взгляд длится мгновение, но я его заметила. Вот представитель английской фирмы небрежно подносит к груди кончик карандаша, он прибавил еще десять центов, и в ту же секунду хозяин антикварной лавки делает пальцами что-то вроде беззвучного щелчка. Он положил руки на столик, рядом с ледяной бутылкой нарзана, которую принесла девушка из буфета, и пальцы чуть вздрагивают. Они в готовности.

По правде говоря, мне бы куда больше пришлось по душе, чтобы продавались тут не меха, а, скажем, вологодское масло или зерно твердых пшениц, незаменимое для макаронных изделий, а белизна песцов, огонь красных лис оставались для нас. Мне кажется, в собольих шкурках, кроме теплоты меха, его пушистой мягкости, есть что-то еще. Может быть, ночи в тайге, скрип снега и то, как маленький гибкий зверек прыгает по снежным деревьям, и охотник снял рукавицу и дышит на пальцы. Мне хочется, чтобы собольи шубки носили самые милые и прелестные женщины России, а шапки — самые умные и храбрые мужчины.

Но международные торговые отношения имеют свои законы, и, видимо, в силу этих законов мы должны продавать иностранцам не только руду, хлопчатник, машины, но и богатства наших лесов, и пока что с этим ничего не поделаешь!

На стене снова вспыхивает электрическая цифра.

То, что происходит с купцами, сейчас уже не прикрыть сдержанностью. Видимо, тут не до сдержанности!

— Ап! — выкрикивает кто-то позади меня, что значит: прыгаю, прибавляю.

Теперь уже руки вскидываются откровенно. Кто-то приподнимается с места. Пальцы представителя нью-йоркской фирмы что-то наигрывают на столе. Он готов вскинуть руку. Рука выжидает.

— Двадцать два доллара! Еще раз: двадцать два доллара!..

Рука делает стойку…

Чем объяснить этот ажиотаж? Я заглядываю в каталог, в котором перечислены все партии продающихся мехов. Под цифрой, которая все еще горит на стене, значится: сур серебристый.

…На первый этаж, где находится цветной каракуль, я спускаюсь почти бегом.

В залах светло, пусто. Меха выносят куда-то в задние помещения, упаковывают в ящики, чтобы отправить в порт. Каракуль тоже вынут из решетчатых лотов и лежит на смотровых столах.