Звезды зреют на яблонях

На платформу выходят казашки с керосиновыми фонарями. Они ставят фонарь на землю. Освещенные снизу, их белые головные уборы кажутся непомерно высокими, скуластые лица — черными. Они продают рыбу — испеченных в золе крупных сазанов. Рыба пахнет костром…

И поезд двинулся.

За низеньким забором вдруг мелькнул базарчик с дынями, но вот и его нет.

Иногда во время недолгой стоянки из почтового вагона проводник выбросит почту. На платформу падает мешок с сургучной печатью.

Это письма, газеты. Отсюда они пойдут дальше, где уже нет ни разъезда, ни поезда, — на одинокий колодец в песках, в изыскательскую партию, которая кочует по пустыне: тренога, нивелир, три верблюда. Почта адресована маленькому коллективу железнодорожных служащих, который работает здесь, на разъезде.

Как живут тут? О чем думают?..

Сколько раз это было. Остановится поезд на таком вот полустанке, только успеешь выглянуть из окна, а поезд двинулся. Мелькнуло перед тобой чье-то лицо, смеющееся, сердитое, донесся обрывок разговора — и нет ничего. Только осталось в душе щемящее чувство: не то тревога, не то сожаление о чем-то не узнанном, исчезнувшем для тебя навсегда.

И это чувство бывало таким острым, что хотелось бросить вещи, оставить их в купе, перехитрить кого-то, кто уже все решил за тебя, каждый твой шаг, всю твою жизнь, спрыгнуть с подножки — и вот ты на платформе.

Поезд наберет скорость, а ты только помашешь ему на прощанье.

Но сроки командировки всегда сжатые, задания всегда неотложные. Чемодан, пишущая машинка, а может быть, просто дисциплинированная душа, которая уже не может без графика, — и ты остаешься. И вместе с разъездом что-то ушло от тебя в теплую клочковатую темноту ночи.

— Гражданочка! Вам сходить!

И вон он, разъезд!

Не то чтобы моя душа стала смелее, независимее, — нет, этого не произошло. По-прежнему со мной разбухший чемодан, из которого при сборах ничего нельзя было выбросить, и пишущая машинка со мной, но именно сюда командировала меня редакция газеты. Я должна писать о работе научной станции, изучающей пески.

…Было раннее утро. К папиросному киоску подошла женщина и стала снимать с окошечка замок.

Казашка продавала кислое верблюжье молоко. Вынесла к поезду.

На платформу поднялся парень в ковбойке. Рядом с ним вертелся мальчишка-казах лет десяти. Именно вертелся. Он то забегал вперед, то отставал. Его загорелое черноглазое личико выражало множество чувств одновременно: озорство, любопытство, просто желание помочь. Он старался поднять лежавший на платформе мешок с почтой.

— В морду схлопочешь! — зло сказал парень в ковбойке. — Видишь — запломбированный, а лезешь!

Это был почтальон.

Скорчив страшную рожу, мальчишка улепетывал. Его ноги выделывали крутые восьмерки, он гудел, — очевидно, изображал велосипед и поезд сразу.

Чтобы пройти к зданию песчаной станции, нужно было пересечь невысокие заросли.

Я шла сквозь чащу. Такие заросли мне приходилось видеть не раз из окна вагона. Казалось, ничего особенного в них нет.

То была саксауловая роща. Деревья поднялись выше человеческого роста — не кусты саксаула, а именно деревья, развесистые, но прозрачные. Роща была освещена вся. Не так, как сосновая, а по-особому — необыкновенно, незнакомо глазу. Пожалуй, главным здесь был именно свет. Он лился на песок, как может литься вода. Ветви не служили ему преградой. Они не заслоняли небо, а как бы брали его в плен, разбивая на маленькие прозрачные озера. И все же это напоминало сосновый бор. Конечно, не стройностью — деревья саксаула узловаты, — но толстыми корнями, выступавшими из песка, а может быть, листвой — серебристо-сизой, скрученной в иголочку, тоже незнакомо мягкую и нежную.

Тут не было ни цветов, ни птиц. Беззвучно скользили по песку маленькие ящерицы и вдруг застывали на мгновение в позе угрозы, закинув на спинку хвост. Я видела их глаза. Чем-то ящерицы напоминали маленьких лесных птиц. Должно быть, они тут и заменяли птиц…

Это была роща другой планеты. За ней начинался поселок научных работников.

Меня определили на квартиру к Иламаш Чинатовой.

Хозяйки не было. Она находилась в песках, но вскоре должна была возвратиться.

Я опустилась на крыльцо. Здесь стоял примус и спали два щенка.

Солнце уже коснулось угла дома. Вот-вот оно перейдет на крыльцо. Щенята зашевелились. Жара надвигалась.

Ну что толку ждать?! Сиди без дела и совей от этого света и тишины!..

В каких-нибудь ста шагах поднимался песчаный бархан.

Да, взобраться на него было не просто! Приходилось ставить ступню на ребро, — мое изобретение! Иначе песок начинал сползать, и я вместе с ним. Но все-таки он набирался в туфли и жег ступни так, что казалось, терпеть невозможно. Мелкие песчаные волны нужно было пересекать по диагонали. Так выходило быстрее.

Здесь был только песок. Нет! В стороне торчал какой-то кустарник. На него я и взяла курс. Тут можно было передохнуть, высыпать из туфель песок. Тут можно было поставить ногу на землю, не рискуя обжечь ее до пузырей, можно было осмотреться.