Звезды зреют на яблонях

Небо тоже было нежным, оно как бы отдыхало от солнца, которое уже зашло за барханы, быть может, только чуточку безучастным, немного более спокойным, чем мне бы хотелось. Ему не было до нас дела, этому небу, оно просто отдыхало от жары. Здесь, над головой, оно еще было голубым, не чисто голубым, а как бы покрытым золотистой сеткой, а там, над барханами, к его голубизне прибавилась еще зелень и, может быть, немного крона.

Казалось, по этому небу можно поплыть, для этого даже не нужно усилий; почти незаметное движение рук — и оно заструится вокруг тебя, как чистая, тихая вода: река или озеро.

И все-таки оно было слишком спокойным!

— Смотрите! — сказала Иламаш. Она высыпала из туфель песок, а сейчас подняла голову и смотрела вверх. — Может быть, это он?

Я тоже подняла голову.

Высоко в чистой зеленоватой воде неба как бы плыла черная точка. Нет, она не была черной! Ее освещало солнце, уже невидимое для нас.

Точка постепенно превращалась в птицу. И пока это происходило, небо становилось ближе, понятнее. Оно уже не было таким бесстрастным.

— Орел! — уверенно сказала Иламаш.

И тут же раздался выстрел.

— Бежим!

Иламаш бежала по песку, держа туфли в руках. Мы бежали вместе туда, где должна была упасть птица.

Она падала… Крылья больше не держали ее. Небо вдруг стало тревожным. На нем появились ярко-карминные полосы. Они шли откуда-то сбоку. Мне показалось, это произошло при выстреле. Конечно, это было не так…

Возле небольшого домика, где помещалась почта, стоял парень в ковбойке, почтальон.

— Знал, куда падать! — с удовольствием сказал парень, подходя к убитой птице и ткнув ее ногой, обутой в тапочку. — Здоров! — Он поднял орла за хвост, как бы взвешивая. В этом было что-то стыдное, хотелось отвернуться, не видеть… Голова орла волочилась по земле, клюв чертил песок.

— Добил-таки! — сказал парень, обращаясь к кому-то находящемуся в доме. — С первого выстрела не вышло, так со второго… — Парень бросил орла на крыльцо и вошел в дом.

Убитая птица лежала на ступеньках, развернув крылья и как бы собираясь взлететь. Она занимала все крыльцо. Ржаво-темные перья казались еще живыми, но голова орла, небольшая, гордая, поникла между этих огромных крыльев. Желтые, сейчас уже незрячие глаза орла затянула тонкая кожица век. Из клюва на деревянные ступени капали яркие карминные капли.

Мы стояли молча. Потом Иламаш опустилась на корточки и осторожно поправила крылья птицы, сложила так, чтобы мы могли подняться на крыльцо, не задев их.

Парень разглядывал ружье. Щеки и лоб в рябинах. Небольшие глаза с маленьким острым зрачком окружены редкими светлыми ресницами. Там, на платформе, мне не удалось разглядеть его как следует. Это было тупое лицо: в нем не было ни азарта охотника, ни удовольствия — ничего не было!

— Басмач! — гневно сказала Иламаш, почти вплотную подходя к парню.

Он был широк в плечах и на голову выше девушки. Это был бы даже красивый парень, если бы не это тупое выражение.

Я заметила, как губы Иламаш вздрогнули.

— Тут не заповедник! — грубо сказал парень. — Подумаешь! Преступление. Могу штраф заплатить!

Он все же понял, о чем она говорит.

— Ты плохой человек! — угрожающе сказала Иламаш, и ее золотистое лицо побледнело.

— Я почтальон! — огрызнулся парень. — Я вам почту доставляю. Ученые!..

В комнату вошла его жена.

Они были похожи, — невысокая, растрепанная женщина с одутловатым, словно заспанным лицом и этот рослый парень.

Женщина зло сказала:

— Привязались! Можем штраф заплатить. Не обедняем!.. Я вот в милицию сбегаю. Они вам расскажут, как человека оскорблять в рабочее время. Он дело выполняет!..

— Я почту разбираю! — вдруг заявил парень и как-то странно трусливо шагнул к столу, на котором лежал еще запломбированный мешок с почтой.

— Пить — не пьешь. — Иламаш презрительно смотрела на парня. — Жену не бьешь. Воровать — не воруешь!..

— Не пойман — не вор! — вдруг не к месту, визгливо выкрикнула жена.

— Ты орла убил, — спокойно сказала Иламаш и пошла к дверям.

…Мы спустились с крыльца. Птицы уже не было здесь. Кровь уже соскоблили со ступенек чем-то острым, ножом или куском стекла.

В сторонке, за домом, стоял мальчишка-казах — тот самый, что вертелся вокруг почтальона на перроне. Его оживленное лицо сейчас было растерянным; раскосые, чуть выпуклые глаза смотрели с укором. В них не было ни озорства, ни любопытства, — обида! Казалось, он упрекал Иламаш, меня, всех нас…

— Яман! — глядя на Иламаш, горько, по-взрослому сказал мальчик и, как взрослый казах, зацокал языком: — Хорошая птица. Зачем убивал!..

Иламаш утвердительно кивнула.

…Еще совсем ребячьим был у него голос, а уже жестко сошлись над переносьем брови и как-то сразу жестко обозначились скулы под чистой, детской кожей.

Когда мы немного отошли, Иламаш сказала:

— Ничего, только что он сделался взрослый!

А мне было жаль этого парнишку. Нет, не так должно кончаться детство!..

…Теперь небо казалось совсем темным. Алые полосы исчезли, и только над барханами неярко дотлевал закат.