Звезды зреют на яблонях

Бойцы лежали в окопчике и думали — с кем раньше проститься: с женой, или с матерью, или с сыном? И тут вдруг самолеты скрылись. Потом они снова появились, на этот раз без бомб. От переднего самолета отделились два клубочка парашютов. Легонькие, как одуванчики, они плыли и покачивались в небе.

— Ничего, голубчики, — оказал политрук Фадеев, — мы вас скоренько найдем.

Эти парашютисты были первыми пленными, которых видел Курбан.

Мы даже не очень торопились, когда шли за ними к лесу, мы знали, что все равно далеко они не уйдут. Они петляли, как зайцы, вконец запарились, чуть языки не повысовывали и залегли в овражек под кустами. Тут мы их и взяли. Когда их вели к штабу, у них губы пересохли от страха.

— А бомбить нас, песьи дети, ничего, не боялись?

Один все время облизывал губы — проведет языком, и видно, что язык прилипает к губам, тоже сухой.

Наш боец протянул немцу флягу с водой. Не от жалости протянул, просто тошно было на этого немца смотреть, на его подлые глаза, — пускай хоть перед смертью выглядит человеком…

И тут мы увидели Курбана. Он шел от реки, прямо с того снежного бугорка, где Ксюшина могила. Из-за этого бугорка как раз вставало солнце, наше красное русское солнышко.

Курбан подошел к нам, увидал фляжку у немца и вдруг — мы даже не думали, что он такой, наш Курбан, наш конюх, — вышиб прикладом эту самую фляжку у немца из рук.

Всю ночь Курбан подкладывал дрова в печурку, которую мы сложили в нашем блиндаже, смотрел на красный березовый уголь, от которого шел жаркий дух, и пел.

Наш политрук Фадеев еще в гражданскую войну был в Туркмении, сражался там и не то чтобы хорошо знал их язык, но все же кумекал. Он рассказал нам, про что эта песня, и вообще про ту сторону. Про пески, где кувыркается ветер, про такыры — гладкую, пустую землю, на которой ничего не растет, про колодцы с горькой водой. И пока наш политрук говорил, Курбан кивал головой и цокал языком.

— Якши! — Значит — хорошо.

Наш политрук говорил, что цена воде в Туркмении — дорогая, потому что заблудится человек в песках, не найдет колодца и умрет. Когда-нибудь мы пустим в эти пески воду, и они зацветут. А цветы там будут такие: миндаль и, наверное, розы.

Курбан слушал, что говорит политрук, и кивал головой.

Это было в десять часов. А в двенадцать, в самую полночь, мы пошли в атаку. Мы видели, как Курбан шел рядом с нами, а потом впереди нас, и на его штыке, как яйцо, перекатывалась луна. В последний раз мы увидели Курбана, или, вернее, его огромную тень. С этим самым штыком наперевес длинными скачками неслась она по земле прямо навстречу врагам.

А самого Курбана мы больше не видели.

ЗВЕЗДЫ ЗРЕЮТ НА ЯБЛОНЯХ

I. Едут!

Река совсем белая, такая белая, что на нее неприятно смотреть, — как белая мертвая змея. Пыль, которая всегда клубится по дороге и черт знает что выделывает — воронки, завитушки, — теперь лежит смирно. Никакого ветра! Даже самые верхние листочки в яблоневом питомнике и те покрылись бурым налетом и запеклись, будто у них корь или дифтерит. Вот что такое солнце! Быки дремлют у колхозного ларька, даже не отмахиваясь от мух, потому что мухи осоловели от жары и тоже спят. А что скрыто в мешках, которые лежат на телеге, можно только догадаться, потому что самый верный признак — яблочный аромат — не уходит из мешков, а лежит, свернувшись, между ранних апортов — каждое яблоко на полкило весом! Ни малейшего ветерка, чтобы вызволить его оттуда и донести до человеческого носа!

Окна в правлении колхоза открыты. Все стоят у окон и смотрят на дорогу, где нет ни движения, ни пыли.

— Едут! — говорит старший бухгалтер, боком протискиваясь в узкое окно.

— Почему же это, интересно, едут, когда ничего не видно? — говорит счетовод Таня.

— Зато слышно! — говорит бухгалтер.

Действительно, он доносится откуда-то, едва-едва слышный перебор гармоники. И кому это только приходит на ум играть в такую жару?!

— А список уже есть? — спрашивает бухгалтер. — Знаешь, по каким квартирам?

— Ясно, знаю! — отвечает счетовод Таня.

— А то, если отказ квартирной хозяйки?

Гармонь уже слышна почти явственно.

— Наверное, они сейчас между мельницей и сыроварней, — говорит Таня. — Как вы думаете?

И верно, они уже поравнялись с сыроварней, которая стоит в излучине реки. Река здесь такая белая! Еще белее, чем дорога, как жирная пахта из-под сыра. А берега здесь тоже жирные? Наверное, жирные, раз такой урожай!

Вот они едут!

Их шесть человек из госпиталя.

Тот, у которого нет ноги, отбросил костыли на дно телеги, стоит во весь рост, опираясь культей о колено соседа, и играет на гармонике.

Отчего же это нет ветра! Пыль, которая выбивается из-под копыт лошадей, никуда не уходит, а тут же валится на дорогу бурыми хлопьями. Гармонист вытирает пот. Лошадь скачет галопом. Сейчас они подъедут к правлению колхоза.

Нужно подъехать как следует. Это ведь не кто-нибудь едет, а инвалиды Отечественной войны.

— Но! Сивка-бурка!

— Миш, а Миш, заправь мне рукав за штаны!