Звезды зреют на яблонях

— А мы просо вытопчем, вытопчем!

— Ой, дид-ладо, вытопчем, вытопчем!

От детей отделилась девочка. Она плачет жалобным голоском, похожим на писк птицы. Круглую стриженую головенку она спрятала между коленок.

— Не хочу! — плачет девочка. — Мальчишки все вытопчут!

Егор шагает через канаву. Здоровой рукой он осторожно гладит девочку по круглой стриженой головенке.

— Не плачь! — говорит Егор. — Не дадим наше просо! Ничего не дадим! Мы им с тобой покажем! Слышь? Всем народом покажем! Лучше я тебе яблочко подарю, — говорит Егор.

XIII. Плачут бабы

По убитым мужьям, по братьям, по сыновьям воют бабы в Феклушиной избе. По тем, кто лежит схороненный под теплой опавшей листвой, и кто в воде утонул, подбитый немецкой пулей, и кого повесили немцы-изверги, чье тело качается на ветру, — воют бабы в Феклушиной избе. Ходят ребята мимо этой избы и утирают кулаком глаза: долго не пишет папанька! Мужики проходят сторонкой, чтобы бабам не мешать. Девки заходят в Феклушину избу пролить и свою слезу за того солдата, суженого-ряженого, доброго молодца, что убитый лежит в чистом поле.

Долго почтальон Федя носил похоронную в своей сумке. Все не решался отдать. Это насчет Феклушиного мужа. А теперь отдал вместе с похоронной запоздавшее письмо. Можно сказать, весточка с того света. Поклонился ей низко: простите, мол, не по моей вине, Фекла Дмитриевна, — и отдал.

В избе сидят бабы. Они сидят чинно, положив локти на стол. Чисто выскоблен стол. Он как крышка нового гроба. Бабы сидят, строго сжав губы. Это их горе!

На сундуке — Феклуша. Она надела шерстяное платье. На голове новая косынка, еще не подрубленная. Как на свадьбу, или гулять собралась в воскресный день. Губы Феклуши сжаты, глаза запали куда-то в глубь лица. Это две раны, омытые слезами. Большие крестьянские руки лежат на коленях. Она аккуратно оправляет складки платья, измявшегося в сундуке. Все сидят молча, они ждут Таню, которая придет из правления прочитать письмо. Только семилетняя Томочка всхлипывает на печке, и за марлевой занавеской звенит оса. Приходит Таня. Она читает хорошо, с выражением; у нее добрый, спокойный голос.

— «Многоуважаемая женушка Феклуша, — читает Таня. — Много раз я целую вас в губки и обнимаю правой ручкой. И еще беру на ручки дочку…»

Феклуша сидит как мертвая. Ни одна жилка не дрогнет у нее в лице.

— «Во первых строках моего письма хочу я вам сообщить, что я пока, на сегодняшний день, живой и здоровый, чего и вам желаю — быть здоровыми и счастливыми навсегда. И чтобы нам повидаться и пожить еще!..»

— Голубь ты мой! Муженек ты мой! — вдруг высоким голосом заводит Феклуша, как запевала в хоре.

— «…Вы, Феклуша, писали, — читает Таня, — что очень трудно одной, то я это все сознаю, но ничем не могу помогнуть, потому что я нахожусь далеко…»

— Где ж твои белые руки? Во кровавой сырой земле! — высоким голосом причитает Феклуша. Она раскачивается на сундуке, закрыв глаза.

— Дети вы наши! Соколы наши! — плачет, положив голову на стол, Калистратовна. — Сколько вас, постреленных, порубанных!..

— «Феклуша, — читает Таня, — скоро праздник, троицын день. Проведите праздник: выпейте и за меня стаканчик, а мне как придется: где горьких слез пролить, а где от кровавого врага-немца в любую минуту пулю в лоб получить!..»

— Ироды! Нет на вас погибели! — стонет Феклуша.

Шура тоже сидит у стола. Она закрыла лицо ладонями, и слезы капают между пальцами на сосновые доски стола.

— Матерь божья! — шепчет Шура. Она неверующая, неизвестно как пришли к ней эти слова. — Матерь божья! Не вольна́ я над своим сердцем! Не осудишь ты меня, пожалеешь, мать пречистая!.. — Быстро падают слезы на сосновый стол. — Безрукий он! Тяжело ему одному.

Феклуша лежит на сундуке ничком:

— Сироты мы без тебя! Где наш папка, Томочка?!

— «И еще насчет коровы, — читает Таня, — а также бычка. Если можете продержать до зимы, то продержите пока…»

XIV. Это у горя такой вкус!

— Скажите, пожалуйста!

Шура не слышит. Она идет, полная своих мыслей.

— Скажите, пожалуйста!

Шура оборачивается.

— Вы не знаете, у кого тут сало или масло, чтобы на простыню сменять?

— Да тут вроде у каждого есть, — говорит Шура. — У Феклуши. Они намедни кабанчика закололи, поминки справлять. Вон та изба. Ну, где яблоки на крыше.

Шура смотрит на женщину: босиком, а ботинки в руках. Видать, ноги распухли. И платье вроде не свое, а с чужого плеча.

— А вы к нам зайдите! — говорит Шура. — Полкан, молчи! Полкан! Ты что, одурел? Видишь, с хозяйкой идут! Вы как, через Ветродуевку или по Новому мосту?

От пыли ноги гостьи покрылись ссадинами. Кожа огрубела и потрескалась в кровь.

«Без привычки, — думает Шура, — сразу видать — эвакуированная. Надо бы на ночь мазать, а то до мяса дойдет!»

Шура рассматривает простыню.

— Вот я смотрю, — говорит она, — выйдет платье из нее или не выйдет?

Женщина открывает чемоданчик. Он еще хранит прежнюю довоенную щеголеватость: чемоданчик в чехле.