Звёздные часы

Через мгновение, как только вода закипела на сильном пламени ливня, им стало не до смеха. Спешно бросая всё на поверхности, уходили они вглубь, поскальзываясь друг об друга, стенали со дна, страшась своего отражения в истерзанном зеркале воды. Рыдали, покуда день не сделал, наконец, потише огонь, а после и вовсе – привлёк за плечи печь, дабы мягкое ласковое тепло принялось равномерно нагревать землю, траву, камни на берегу воды. Той нравилось шалить, брызгивая34 на искристую поверхность гранита, наблюдая, как тускнеет его щёгольский костюм, а после теряется и он сам.

Наблюдая за этой назидательной, но всё же игрой со стороны, я понял, что в сей безмятежности чего-то не достаёт. Внимательно оглядев берег, отметил трёх ужей, вольно35 свёрнутых в морской узел, веретеницу, прилежно повторившую очертание булыжника и.… всё. Гадюки, которая обыкновенно согревалась в объятиях изломанного судьбой камня, заметно не было. Стесняясь посторонних, она загодя уходила в тень, чтобы не тревожить. Если её удавалось, всё же, застать на месте, то каждый раз она сокрушённо вздыхала при этом, и перетекала в некое пустое место, рассмотреть которое не было никакой возможности.

Со стороны, от колодца, стало слышно натужное уханье соседа. Он косил траву, а заодно срезал чистотел, тюльпаны, малину. Рассмотрев спешащую в сторону пруда гадюку, остановил её, дважды полоснув поперёк:

– Иди сюда, погляди, какого червяка я убил! – с гордостью сообщил он, обтирая лезвие косы.

– Не хочу, мне нравятся живые, – не сразу сообразил я, но подошёл, всё же. Не из любопытства, впрочем, – нечто нечеловеческое, тревожно призывало меня к себе. Едва разглядев расслабленные кольца живота гадюки и отточенное перо хвоста с редкими оранжевыми чернилами, я отпрянул. Мне было понятно, как прошли последние мгновения её жизни, как старалась, но не успела убежать… змея. Не для нас копила она свой яд, не для нас…

Обширный, во весь горизонт, кровоподтёк заката всё никак не проходил. Он воспалялся, пламенел и был слишком похож на ядовитый укус, чтобы можно было рассчитывать на то, что день, хотя в этот раз, выживет. Ему было не суждено, впрочем, как и всегда.

Град

Течёт ручеёк ужа против воли реки, ей навстречу…

      Та не кажется очень своенравной, но, ввиду особого своего положения, не вправе ронять обретённого веками величия. Поводя плечами затонов в блестящих эполетах листов лилий, нет ей никакой возможности поддаваться влиянию со стороны, иль потакать кому. Лакированные листья, отороченные по краям бахромой тины, отражают солнце. Заместо вензелей – вышивка неподвижных лягушат посередине, крупные перламутровые капли воды – вместо пуговиц, и льющееся, подогнанное по фигуре, бесконечное сукно…

А та безделица, уж, – змейкой драгоценного аксельбанта с золотым наконечником, спешит довершить очертания, чтобы стало всё, как и подобает.

Но, насилу свершится полное облачение, едва взбодрится ладом своего вида река, как сноровка света заменяется притворством сумерек, вне известного часу.

Сдвигая ставни небес, неосторожно роняет нелёгкие запоры гром. Крошит примёрзшие на ветру ледяные корки и сыплются они вниз, колотым сахаром на тёплую землю, тонут в реке весомо.

Переждать непогоду, прячутся под воду лягушата, сидят тихо, завернувшись по шею в мягкие пледы ила, а бутонам лилий, тем не деться никуда, – зажмурятся только накрепко и шепчут тихо: «Пронеси…» Листьям – и того хуже: иссечёт их нагайкой града без жалости, сколь хватит мочи, и изрезанные в лоскуты под самый стебель, как платок страдающей от коварной измены девицы, они уж не годны никуда. Не дожидаясь последней капли грозы, тонут бесславно и безвольно. Вскинувшееся облачко ила, как свидетельство последнего вздоха, взволнует реку, но мрачные её воды спешат, текут без остановки дольше, ибо не в силах: ни обернуться, ни остановиться насовсем.

Пройдёт немного времени, посветлеет и разгладится чело реки. Выпростав ладошки, из тины осторожно выглянут лягушата. Дожидаясь, пока лилия наберётся храбрости отпустить на воду иные листья, будут дышать часто и неглубоко, только чтобы удержаться на плаву.

Ибо тяжело одолеть в одиночку: то ли град, то ли реку, то ль жизнь.

О пошлом

36

Пухлый пыльный альбом с фотографиями. Частью они вправлены в бумажные уголки, частью в насквозь прорезанные листы, бывает, что и приклеены. На них – изображения дорогих людей, друзей, родных и случайных знакомых. Ставших недругами срезают со снимков, вымарывая из памяти, или прячут за спины тех, чей образ хочется трогать взглядом.

Когда-то фотографии назывались дагерротипом, карточками, но вернее всего считать их слепками былого. Листая альбом, вязнешь в липких, настывших37 глыбах воспоминаний. Выискиваешь некий тайный жест, взгляд, зацепившуюся за цепкую лапу алоэ портьеру, – да что угодно! – любой знак из прошлого, который может намекнуть, дать знать о том, как оно должно было бы быть, если бы… Если бы что?! Какое оно, несбывшееся, затерялось в нас, теперешних? Неясно то.