Звёздные часы

Он долго решается, чтобы собраться с духом и выйти из дому. На улице люди. Они грубы и жестоки. Любопытны. А если смеются, то, конечно, над ним. И смотрят они только на него. Это страшно. Нет, не так. Это – больно. Чужие взгляды, как удары. Тяжёлые, замедленные, неотвратимые. Под их напором забиться в угол ринга мгновения, дня, жизни. И не выходить оттуда никогда.

Он идёт быстро, ни на кого не глядя. Обменяться с кем-либо выражением чувства, означает для него всё равно, что принять вызов, или самому бросить перчатку в лицо. Окружив себя пеленой устремлённости к некой, зримой лишь ему, намеченной цели, он будто бы в машине времени, когда всё вокруг смазано и заторможено, и вне досягаемости кого бы то ни было. Один в безликой безучастной толпе.

Со стороны кажется, что он чересчур высокомерен. А всё от того, что обыкновенно глядит сквозь толпу, не выделяя никого, немного приподняв подбородок и приспустив флаги век. Он не повержен, и не знаменует таким манером своего испуга, просто-напросто, так удобнее следить за дорогой, чтобы не оступиться, не упасть. Такого допустить нельзя.

Если среди разбросанных замысловатых трещин тропинки удаётся отыскать несколько одинаковых, ему становится немного легче дышать, и давление изнутри делается почти равным тому, которое гнетёт снаружи. Впрочем, он знает, – это всегда ненадолго. Обязательно не достанет всего одной трещины, и от вины неуспеха придётся прятать себя немного глубже, чем был до того.

По пути всегда попадаются монетки, которые следует перевернуть орлом кверху и сунуть в карман непременно левой рукой. Замечал он в просохших лужах следы птичьих стариковских синеватых лап и пухлые отпечатки домашних собак, шершавые – дворовых. Самостоятельные и осторожные, не раз битые людьми сироты, нередко сопровождали его, делая пару -тройку шагов в ту же сторону, куда направлялся он. Собаки были так же одиноки и надменны, а от того считали себя не только вправе пройтись подле, но как бы намеренно обременяли себя этим. Делили незримую долю ноши пренебрежения ненадолго.

И вот, во время подобного от себя побега, он обнаружил однажды под ногами не птицу и не щенка, – на земле лежал человек. Тот как бы прилёг, чуть согнув выпачканные в мел колени и раскинув на стороны руки. Ладони его также были нечисты. Не рассуждая об своём испуге и страхе перед людьми, наш герой, ни секунды не сомневаясь, наклонился и легко поднял человека. Осторожно встряхнул его и, перекинув грязную руку себе на шею, повёл.

Спустя некоторое время, движение отрезвило человека, и, обретя способность говорить, он произнёс: «Мне не туда…», указав нужное направление рукой.

Толпы здоровых, уверенных в себе, отворотя лицо прочь, обходили упавшего стороной, и только один единственный, тот, который едва выносил общество себе подобных, взялся помочь. Обыкновенно брезгливый, и отчуждённый, он забыл об этом, как о себе.

…Он долго решается, чтобы собраться с духом и выйти из дому. На улице люди. Они грубы и жестоки. Но каждый раз он открывает дверь и без веры в себя делает шаг, чтобы отыскать их, тех, ровных себе…

Совесть

Признайтесь честно, хотя однажды, – хотелось бы жить в мире, населённом людьми, похожими на вас самих? С тем пренебрежительным отношением к соседям и корыстный к родным? Мне – нет.

Наверное, скучно стоять в толпе, где каждый думает лишь о себе и пытается скрыться за спинами стоящих впереди. Впрочем, где ж отыщутся те, первые, если все хотят уцелеть…

Не-нет, я не таков, – думаешь ты, и тут же совесть выкладывает на витрину памяти нечто, припрятанное стыдливо. К примеру, утаённый под подушкой шоколад из детства. Тёплый, почти жидкий, намертво приставший к обёртке, с мелкими кусочками фольги, которых не разглядеть в темноте. Весело было бы разделить его с сестрой, отломить по кусочку родителям, деду, а так… невкусно и сладко чересчур. Или горько даже.

Рядом с шоколадкой – кусочек салями. Колбаса в ту далёкую пору имела такое интересное свойство, что, если её нарезать прозрачными лепесточками, таяла во рту, оставляя столь богатое послевкусие, что угощать ею других как-то не приходило в голову. Казалось, что её мало даже для себя. Колбасы и впрямь не хватало, но почему-то раньше было непонятно, что главное – кого наделяешь, а не чем, делишься с кем. И, сколь не изощрялся бы теперь с ломтями хлеба ли, хамона, – не будет того вкуса, ну – никак. Улетучился он, исчез, вместе с теми, кто щедро протягивал руку с самым аппетитным, самым нужным, последним или единственным.

Как-то всё это о животе? О насущном31, который нельзя преломить абы с кем, да уж после и жизнь отдать, свою, за того, с кем поделился.

На той же витрине и перочинный ножик, с потемневшим от времени лезвием и перламутровой ручкой. Он-то тут зачем? За это воспоминание не стыдно, скорее – напротив. Капля гордости собой и море недоумения: неужели это не чужих рук дело, как оно вышло-то? Да… тут у совести свои интересы, иной коленкор.