Звёзды, души и облака

— Ничего себе, у нас новенькие в девять часов приезжают! А врачи как же? — Нинка переходит в наступление, чтоб отвести внимание от тапочек.

— Нинка-Нинка, всё тебе надо больше всех! Она уже десять дней в изоляторе лежит, ждёт, пока справку ей по почте перешлют.

— Какую справку?

А что в доме нет инфекций! Что в контакте ни с кем не была. Они справку забыли дома, а вы же знаете Ярославцева нашего. Придрался, и в изолятор её посадил. А справка сегодня вечером с почтой пришла. Вот я вам и привела её, всё равно завтра Ярославцев справку увидит. Ну что, довольна твоя душенька?

— Так точно, товарищ командир! — сказала Нинка, косясь то ли на новенькую, то ли на кильки в томате.

— Ну ладно, — говорит Лида, — вы тут знакомьтесь, да не забудьте свою гулёну через десять минут закатить.

Лида подошла к выходу на веранду, постучала в стекло:

— Эй, на веранде! У вас десять минут!

Лида ушла, а новенькая так и осталась стоять посреди палаты. Была она не очень высокой, и не очень красивой, но лицо было живым и смышлёным; рыжеватые, густые и волнистые волосы были собранны в низко расположенный хвост. От этих волос, да ещё от подвязанной на цветную косынку руки, вся она казалась как бы чудной — с чудинкой, что ли.

— Здравствуйте…

— Что ты стоишь посреди палаты, иди к нам! — сказала ей Маша.

— Да, к нам иди! Как тебя зовут? — спросила Аська.

— Аня. Аня Кондрашова.

— Ты откуда?

— Из Севастополя.

— А, близко. А что с рукой?

— Остеомиелит.

— Давно?

— Скоро год.

— Операций сколько?

— Ну, вскрывали когда… два раза… и потом ещё одна, в Симферополе делали, в больнице.

— Свищи есть?

— Угу.

— Ну не расстраивайся, тут все такие. Или почти такие. Хорошо, что ты хоть ходячая, и хромать не будешь, и горбатая не будешь. А платья с рукавами — какая ерунда!

— Да я ничего…

— Ничего, привыкнешь. Тебя завтра Наташка в курс дела введёт, расскажет, что у нас ходячие делают.

— А чего завтра? — спросила Наташка, — пошли сегодня, уже Наденьку завозить пора.

Наташке и хотелось, и страшновато было выходить на веранду. Совсем не о новенькой думала она сейчас.

Всё-таки Славик ей нравился, нравился, нравился, и сколько бы она себя не уговаривала, что она выше всего этого, сердечко её ныло, ныло. «Хорошо ещё, что никто не знает, что я Славику записку писала. А если узнают, то скажу, что про уроки с ним хотела поговорить. Да, да, про уроки. Вон, по литературе доклад надо делать. Как всегда — раз ходячая, значит, надо в библиотеку переться, и доклад этот сочинять. Хорошо, что теперь эта Анька есть — завтра пусть сама идёт, умывает всех. Теперь её очередь, пусть помучится с Миронюком! И доклады теперь — пополам!»

— Пошли, — сказала новенькая, — да я знаю, как возить, я же в больнице, на перевязки, всех наших возила. Откуда везти-то надо?

— Пошли.

Наденьку привезли. Лицо её сияло, губы то и дело разъезжались в улыбку, на щеках играл румянец. Можно сказать, что Наденька была счастлива.

— Да, любовь зла! — выразила общее впечатление Нинка, — однако любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда. Статуэтка, открывалку давай! Сколько можно смотреть на закрытую банку, скажите мне, люди добрые? Анька, иди бутерброды делать, и раздавай всем!

Наташка тоже достала кулёк и вытащила конфеты, как всегда — она покупала разные, всякие карамельки, сосал-ки, а потом идёт, и всем по горсточке насыпает — кому что достанется.

— Ура! Пируем!

И мы пировали. Ведь главное — не что, а как и с кем. Это потом, во взрослой жизни, становится всё важнее и важнее — что! И от этого жизнь теряет свою остроту, становится пресной, как несолёная пища. Ведь я не ела в своей жизни ничего вкуснее этих килек и ничего слаще этих барбарисок.

Глава 17. Нина Акишина-1

Да… Кто как, а я свободу люблю. Я из-за этой свободы всю жизнь страдаю, но всё равно — я больше всего на свете свободу люблю.

У матери нас — трое, три девчонки. Двое — на мать похожи, беленькие и спокойные. А я самая младшая, и вот — чернявая получилась. Мать всегда смеялась: на белую — белил не хватило, говорит. Напоследок — только на чернявую. А отца я не видела, он перед моим рождением на шахте погиб.

Бабка меня как-то «цыганчой» назвала. А мать как цыкнет на неё! Молчи, говорит, старая, молчи. И так на неё посмотрела, что бабка язык проглотила.

Ну а я, как подросла, начала из дома бегать. До двенадцати лет бегала, пока не заболела. Не то, что дома мне плохо было, нет. Просто тянуло куда-то, хотелось в степь, погулять. Сяду, бывало, на горке, и смотрю, как солнце садится. И не надо мне в жизни больше ничего.

Мать спрашивает меня: «Разве, Нинка, плохо дома тебе? Разве кто тебя обижает? Или ты голодная?» Я заплачу, мать обниму, и так мне жалко её становится! Я и сама не рада, что я такая, что меня всё тянет убегать.

Говорю: «Нет, мамочка, я больше никогда бегать не буду!» — и, главное, сама уже вроде не хочу. А месяца два пройдёт, и опять — что-то меня гонит, и опять я убегаю.